Временами все замолкали, так оглушал нас свист снарядов, стрельба, невообразимый шум. Федераты, задыхающиеся, в крови, под неутихавшим дождем, кричали нам на ходу:
-- Улица Прадье -- вся баррикада к чертям!
-- Улице Ребваль требуется подмога!
-- На улице Пре паника!
Вдрызг разжиженный дождем ночной мрак хотел только одного: поскореe прикрыть все это собой.
BOCKPEСЕНЬЕ, 28 МАЯ 1871 ГОДА
Троицын день, воскресенье.
От Коммуны остался только клочок, не больше носового платка -- в пятнах, скомканного, рваного, липкого, окровавленного.
Прошлой ночью версальцы расположились бивуаком на площади Фэт и прилегающих улицах, Фессap и Прадье, их крики и песни долетали до нас.
Часть XI округа еще держалась в районе Фонтен-o-Pya. Филибер Родюк видел там Марту, он почти уверен, что это была она, во всяком случае какая-то девушка, ужасно на нее похожая. Видел издали: в ослепляющем свете горящих пакгаузов Ла-Виллета она переходила уяицу Сен-Mop.
Вся версальская артиллерия бьет no Бельвилю.
Этим похожим на кошмар ранним утром Троицына дня выстрелила пушка "Братство".
Тем временем пал Пэр-Лашез. Только много позже я узнал о его конце. B эти последние часы мы фактически не знали ничего, что происходит за рубежами нашего таявшего на глазах пятачка.
B "Монд иллюстре" некий Шарль Монселе вздыхал по этому поводу с циничным облегчением:
"Бойня теперь уже далеко, пожар оттеснили в предместья. Чудовищная драма завершилась на кладбище, подобно последнему акту "Гамлета", среди истоптанных могил, опрокинутых надгробий, оскверненных урн, статуй и мраморных плит, похищенных для постройки последней баррикады. Дрались грудь к груди, топча венки иммортелей, чуть ли не по колено проваливаясь в братскую могилу, где под ногами хрустели кости, дрались в семейных склепах, где под штыком живые падали на усопших!"
Федерамов на Пэр-Лашез было не более двух сомен. Когда прямым попаданием из пушки снесло главные воромa, смали драмъся шмыками, саблями, ножами -- и все это в помемках, под проливным дождем. Федерамы бы
ди смямы численно превосходящим ux врагом. Cmo сорок семь федерамов, в болъшинсмве раненых, согнали ударами прикладов к смене и paccмреляли.
Предместье замкнулось в кольце мрачного, чреватого угрозами молчания. Молчала и баррикада, которую укрепляли всю ночь. Слышен был только стук булыжника о булыжник и временами чей-то спокойный голос: "Подсобите-ка, гражданин, это за вас мы будем умираты>. Камни, мебель, мешки с песком и грязыо громоздили друг на друга до самой зари.
Баррикада была границей, тупиком, родиной. B свободные от работ и караула минуты каждый приводил в порядок свои личные дела.
Заглянув на минутку к себе домой, Шиньон остановился на пороге виллы полюбоваться обломками статуи Непорочного Зачатья. "Вот она, наша Колонна",-- хихикнул он и демонстративно прошел по ней, как по ступенькам.
Кош в последний раз обошел свою столярную, где из всех углов неслись стоны и хрипы умирающих. Раненых уложили повсюду, даже на верстаки. Шагая через лежавших, столяр переходил от одного своего инструмента к другому, и сразу к нему вернулась обычная походка, даже жесты стали прежние. Он потрогал фуганок, сдул с него опилки и проверил кончиком пальца, остры ли кусачки для резки проволоки.
Гифес, не выпуская руки Вероники Диссанвье, в последний раз обошел свою типографию, тоже забитую ранеными. Остановился перед наборной кассой, зачерпнул целую пригоршню своих самых любимых литер и как-то удивительно торжественно отсыпал половину своей подружке. B нежную подставленную ладонь из его горсти потекли медные литеры и коротко блеснули, как струйка в песочных часах. A из типографии любовники, не скрываясь, отправились прямо в квартиру над аптекой, чтобы любить друг друга в последний раз в кровати фарыацевта.
На всех этажах женщины опустошали ящики комодов. Избежавшие ломбарда простыни шли на саваны.
Каждого вновь появляющегося я расспрашивал о Марте. Кто говорил, будто видел ee накануке, кто -- поздно вечером, издали, она неслась куда-то при свете пожарища -- горели пакгаузы Ла-Виллета.
Уже почти рассвело, когда явились семеро федератов из 230-го батальона, уцелевшие после бойни на улице Ребваль, где баррикаду взяли лишь после того, как был выпущен последний снаряд. Командир батальона полковник Бено, бывший подручный мясника, попал в руки версальцев.
На бульваре, куда выходила Гран-Рю, от 191-го батальона не осталось ни одного человека, a от бывшего батальона Жюля Валлеса уцелели всего только офицер и пятеро-щестеро бойцов, расстрелявших все свои патроны и присоединившихся к нам.
-- Теперь наш черед! -- крикнул Нищебрат.-- Занимай свои посты!
Мстители, литейщики, карабинеры, вольные стрелки, волонтеры, гарибальдийцы -- все способные держать оружие, включая и раненых, все, кто еще стоял на ногах, быстро заняли подготовленные заранее позиции. Их сопровождали женщины и дети, но этим пришлось держаться поодаль, в резерве, так как ни на баррикаде, ни за заложенными тюфяками окнами свободного места не нашлось. Именно им-то, которые не могли ни действовать, ни видеть, что происходит, было особенно непереносимо это ожидание и тревога. Понятно, общий гнев обернулся против пушки "Братство", поливаемой потоками дождя, и каждый в душе клял эту бесполезную, всем мешающую громадину.
-- Да ведь подходящих снарядов нет! -- объяснял Филибер Родюк.
-- Значит, нужно стрелять теми, какие есть! -- взвилась Tpусеттка.
-- Спокойно, женщины! -- крикнул Нищебрат.-- Так или иначе, a времени y нас уже нет.
Командир Мстителей стоял на коленях на самой верхушке баррикады, рядом с красным знаменем, которое некогда прижимало к груди наше Непорочное Зачатье. Ho женщины еще не сразу угомонились, еще поворчали немного: стоило, мол, ради такой пушки из кожи вон лезть, сколько на нее бронзовых монеток передавали, сколько старались... Потом и они замолчали.
-- A ну, тише, други, птички уже летят!
Первый штурм версальцев, контратака федератов -- все это заняло три-четыре минуты. С моего места я почти ничего не смог разглядеть.
Сначала мертвая тишина, торопливый топот ног, потом все ближе, все громче яростный гул голосов, ружейный залп, второй -- ответный, свист пуль над нашими головами, бруствер, увенчанный огнем и дымом, Шияьон, отброшенный на нас с расколотым черепом, потом кто-то еще, потом еще двое и, наконец, Барбере, главный литейщик братьев Фрюшан. B дыму на верхушке баррикады мелькнули трое-четверо версальцев, но тут же исчезли. Нищебрат, выпрямившись во весь рост, размахивал красным знаменем, которое держал в левой руке, с саблей в правой, и орал во всю мощь своих легких: "Вперед! Да здравствует Коммуна!" За ним бросились с примкнутыми штыками федераты и остальные бойцы, они тоже кричали в едином порыве: "Да здравствует Коммуна!" -- и исчезали за баррикадой. Страшный стук скрещиваемых клинков и падающих тел среди воплей, револьверных выстрелов. Потом частый топот ног стал глуше. И все та же удушающая тишина.
Вместе с ней пришли сумерки.
Федераты медленно возвращались к баррикаде. Замыкающие несли раненых. Вслед им раздалось несколько выстрелов, но на них тут же ответили из окон.
Пересчитали наличный состав. Эти несколько минут стоили нам двадцати семи человек.
Втроем они принесли Нищебрата: Матирас и Гифес держали его за плечи, Желторотый за ноги. Командйра Мстителей положили на стол перед кабачком. Он все еще прижимал к груди красный флаг, держал его y кровоточащей раны, как повязку. Потом протянул Гифесу:
-- Держи. Теперь ты снова командир. Я со всеми голосовал за Фалля, a сейчас все проголосовали бы за тебя. Гражданин Гифес, ты заработал командирские нашивки.
И еще спросил:
-- Скажите честно, как, по-вашему, не посрамили мы Флуранса, a?
Какой-то гонец примчался во весь опор:
-- Кто y вас теперь командир?
-- Я,-- ответил Гифес, сжимая древко окровавленного знамени.