Мы издалека следовали за Барденом до самой Вандомской площади. Люди молча расступались перед ним. Мы видели, как он обогнул остатки колонны, перелез через баррикаду на улнце де ла Пэ, все так же держа перед собой на вытянутой правой руке тельце Пробочки, a левую обтирал о штаны; мы поняли, что великан Барден возвращается к себе в Бельвиль.

Первый день недели прошел как-то слишком. быстро, так по крайней мере показалось мне. A ведь стемнело в положенное время, да и дни уже стояли длинные. Когда я роюсь в памяти, она подсказывает мые только разрозненные картины, обрывки фраз, и я не в силах привести их в порядок.

Центральный рынок превратился как бы в плацдарм некой крепости. Здесь царило обычное оживление, только вместо капусты в ивовых корзннах покоились бомбы, огородницы перетаскивали ящики с патронами, сталь штыков затмевала грозди сирени.

Пожарные Коммуны сбили огонь, охвативший министерство финансов, однако этой же ночью, которая была уже не за горами, новый зажигательный снаряд подожжет здание, и пожар уже не удастся потушить.

-- A он самый настоящий революционер,-- процедила сквозь зубы Марта.-Этот не говорит, a действует.

Она имела в виду Бардена. Вообще-то она была не в духе. Пролезая под какой-то изгородью, чтобы укрыться от разрывов картечи, она порвала свои) черную kофту. Теперь над левой лоиаткой свисал треугольный кусок ткани. Ветер, играючи, поднимал клок и щекотал Марте yxo. Она отмахивалась от этой назойливой щекотки, как от комаров, хлопая по лопатке ладонью. Раз она промахнулась, хватила себе по щеке и прямо зашлась от злости; как она взглянула тогда на меня своими бешеными глазищами!

Пефвая нз багровых ночей спустилась на Париж. Сумерки притупили ружейную перестрелку, приглушили гул канонады. Бой барабана -- еще один батальон, двести человек, шагает под знаменем цвета крови. Насупившиеся офицеры, каптенармусы, артиллерийская прислуга при зарядных ящиках, взмыленные гонцы -- все это проносится на всем скаку мимо маркитанток, a те фыркают, подхватив юбки под коленями.

Марта потащила меня за собой -- мы поднялись по одной ей известной лесенке на карниз башни Дома Ком

муны. B такие вот минуты наша смугляночка испытывала потребность видеть Париж y своих ног. Огненные фонтаны брызг взлетали с берегов Сены прямо к звездам, все еще горело министерство финансов.

Марта укрылась в моих объятиях. На миг я подумал, что дитя Парижа испугалось Парижа, потом вспошшл, что она беременна, мы с ней больше к этому разговору не возвращались!

Мы любовались Парижем, окутанным покровом божественной ночи, и я думал, что Творец, если только таковой существует, Великий Маниту или, если угодно, боги Олимпа, ну пусть просто Верховное Существо -- каждый в свои черед влюблялись в этот город и тогда являли его нам в несказанной ипостаси.

Где же версальцы? Где-то там, за этой странной, колышущейся и податливой стеной, которая paссекла столицу надвое. Пушки их утихомирились, раскаленные стволы ружей остыли, но там, позади этой железной стевы, за этим надежным, как стальной сейф, 6линдажом слышно их дыхание. Они отдыхают, как положено по уставу. Спят крепким сном. Ими командуют беспощадные генералы, профессиональные военные. Их маршрут выверен, и им нет необходимости знать, куда они идут. Им преподали искусство убивать в специальных училищах. У них ремесло, a y нас всего лишь верa. Им отдают приказы, y них и мыслей-то не осталось. A y нас столько идей, чересчур много идей. Мы стали неиссякаемым источником идей, и чем больше мы их отдаем, тем больше их y нас становится. A те тверды как сталь, как остро отточенное стальное лезвие, они упорны и сильны, до чего же они сильны! Они -- тяжесть, они давят все вокруг, они, вобравшие в себя вековой груз человечества, две тысячи лет несправедливостей и преступлений.

Там за стеной -- мрак.

На нашей стороне -- свет. За исключением занятых неприятелем кварталов, улицы и бульвары освещены, как обычно. Свет -- прежде всего, и тем хуже для тех, кто излучает свет!

Вчерa я притаился, словно умер, в сущности, мне и полагалось бы умереть. Приходили те двое из Парижа. Бродили вокруг нашей фермы. Просидели почти до вечерa на кухне под тем предлогом, что ждут, мол, хозяина.

Расспрашивали, но не в лоб, болтали без передышки, то один, то другой -- словом, действовали напересменку. Вопросы задавали туманные, шли к цели не прямо, a в обход и очень искусно. .Только к вечеру папа с мамой поняли, в чем дело: парижских шпиков интересовало лишь прошлое и связи Предка. Bo всяком случае, пока что только это. Сказали, что снова придут. Поэтому вчерa я остался без еды. Бог с ней, с едой; хуже другое --не могу ни шелохнуться, ни писать. Поистине я должен затаиться как мертвец.

BTOРНИК, 23 МАЯ 1871 ГОДА

Каминов я сначала не заметил, хотямы достаточно долго проболтались в том самом Тронном зале, где Людовик XVI получил из рук Байи* трехцветную кокарду, в том самом зале, откуда" сто семьдесят два комиссарa секций разошлись по своим кварталам, прежде чем дать сигнал к 10 августа. A каминов оказалрсь даже два, монументальных, с лепниной, разукрашенных разными финтифлюшками. Над одним из них ангел не ангел, в лавровом венке, с пошлой пухленькой мордашкой, похожий на балованную дочку и наследницу богатых коммерсантов, придерживал пальчиками полу своей белой туники. A ведь сколько здесь тех, кто даже не замечал этого бакалейного ангелочка, не замечали служащие, распределявшие дневные рационы, читавшие газеты, не замечали офицеры, сидевшие, ссутулясь, за длинными столами, где они подписывали приказы, которых ждали гонцы. A во дворе пережевывали овес и дремали оеедланные лошади!

На ночь мы устроились на тюфячке в углу вестибюля, специально отведенного для гонцов. Прежде чем свернуться калачиком в моих объятиях, Марта -- откуда только взялась такая домовитость! -- нашла время починить свою черную кофту с помощью имевшихся под рукой средств: прикрепила висящий клок обрывком медной проволоки. Шагах в двух прорехa почти не заметна. Клок теперь yxo не щекотал, зато при каждом движении проволока царапала ей плечо, но Марта предпочитала царапины.

Мы так устали, что лишь с трудом и то на минутку разлепили глаза, когда какой-то штабной офицер криком потребовал себе гонца. Впрочем, все здесь относились

друг к другу по-братскй предупредительно. Выйдя из своего кабинета, офицер кликнул гонца во все горло, но, попав в вестибюль, в эту груду храпящих и мирно дыiiщщих тел, он сразу стих, переконфузился и потихоньку потряс за плечо riервого лежащего с края.

Проснувшись, я увидел, что во сне положил руку на корсаж Марты, вернее, прямо ей на грудь. Люди вокруг делали вид, что ничего не замечают. Мы переживали такие часы, когда интимные жесты, мимолетное счастье уже переставало быть объектом грязного любопытства, возмущенных охов и ядовитых насмешек. Федераты, застигшие нас в этой позе, с улыбкой отворачивались, они были счастливы нашей любовью. Революционное взаимопонимание не знает пределов.

На монументальной лестничной площадке Предок схватился с тремя офицерами, который не понравилась прокламация Делеклюза.

-- Он, видите ли, осуждает дисциплину! A нам только ee и требуется. Ватальоны сразу же разбрелись по своим кварталам...

-- A придут к себе и первым делом скинут кепи и куртку и нацепят каскетку и блузу.

-- Если бы так поступали только простые солдатыl Ho мы здесь сами видели делегатов -- избранников Коммуны, они уже сбрили бороды. Как раз те, которые так любили щеголять в военной форме, первые сменят ee на штатское платье.

-- Граждане, граждане! -- негодующе воскликнул Предок.-- Не смешивайте вы всех этих людей с нашими пролетариями. Если рабочий снова надевает блузу, то он это не для того делает, чтобы скрываться, a чтобы ему было сподручнее, и будет он драться не как солдат, a как инсургент. И убьют его не как солдата, a как рабочего, именно в качество рабочего. Умоляю, не путайте вы его с Феликсом Пиа.