Здесь, y колонки, блаженный уголок, и редко какая женщина не покидала этот рай со вздохом сожаления, таща два ведра воды домой, где нет хлеба, нет света и хнычет детворa, a тем временем муж, лишившийся работы, с горя спускает последние гроши, полученные в ломбарде, восседая в кабачке дядюшки Пуня, который сам раныпе был рабочим, a потом преуспел. "Пляши Нога" никогда не пустует. Не только наш тупик, но, пожалуй, и весь квартал поставляет ему клиентов. Скотники с улицы Ребваль, конюхи с улицы Рампоно встречаются в обираловке Несторa Пуня с ломовиками, которые поутру въезжают через потерну Пре-Сен-Жерве с пустыми мешками или бочками. Иной раз вестовой заглянет в "Пляши Нога" по дороге в форт Роменвиль или Нуази, a Барден тем временем перековывает его конягу. Кабачок дядюшки Пуня служит также конторой по найму рабочей силы. B прокуренном зале толпятся бронзовщики из литейной братьев Фрюшан, расположенной в двух шагах отсюда, на перекрестке улиц Ребваль и Ренар, десяток сборщиков с фабрики Годийо, наладчики от Гуэна, из Батиньоля, клепальщик и два медника от Келя в Вожираре, где делают локомотивы. Один из них все твердит, что на этой каторге долго не протянешь. B один прекрасный день он возьмет и уйдет из

ихнего заведения и наймется туда, где потише, где "эти сволочи мастерa* не будут тебе голову морочить, a будет всего только один-единственный покладистый мастер. Лихо расправив плечи, медник единым духом опрокидывает стаканчик. Зовут его Бастико, он гигант с лишенной растительности физиономией, с перебитым носом. Второй медник, Матирас, с рыжей бородой веером, ухмыляясь, подтверждает, что его дружок действительно уйдет -- это он не зря говорит,-- но все равно рано или поздно вернется к Келю или Гуэну, уже бывали тому примеры. Все дело в том, если, конечно, верить рыжебородому, что Бастико -- и в данном случае он не одинок -- никак не может приноровиться к новым методам труда. Он прирожденный ремесленник и в качество такового вечно опаздывает, прогуливает все понедельники, a порой захватывает и утро вторника, ворчит, бастует, словом, по выражению хозяев, 4лезет в политику".

И вправду, каждое утро на заре наш тупичок оглашают зычные крики Матирасa, выманивающего из дому "своего коллегу*, a через несколько минут начинают перекликаться их супружницы -- Элоиза Бастико и Ноэми Матирас, сговариваются вместе идти на*улицу Бонди, где обе работают y Кристофля в ювелирной мастерской, там занято более четырехсот человек.

Пливар, Фалль, Вормье, итальянец Пальятти, pусский Чесноков, поляк Каменский... Марта всех их знает по именам, главным образом из-за их ребятишек.

B my nopy мой слух не был еще npucпособлен к языку и говору naрижских окраин. С другой cмороны, я, как и все новички, мучился всеми муками nypucma. Мне было как-mo неловко передавамь подлинный язык Бельвиля. Даже nepy было больно воспроизводимъ то, что резало мне слух, a при вморичном прочмении своих дневников меня npocmo коробило. Иной раз я все же пымался передамь эмом рубленый, исковерканный язык обходным путем, через косвенную речъ, Мало-помалу мое yxo освоилось, и лимерамурное кокемсмво nocмепенно оммерло. Я довольсмвовался мем, что скупо переводил на обычный язык то, что npиходилосъ мне слышамь, исключая кое-какие мирады, когда неблагозвучное калечение языка, обычное для жимелей предмесмъя, зучало чересчур грубо, особенно в обласми эмоций. Порой это npомиворечие было слишком резко, и я

записывал, так сказамь, в оммесмку все эми языковые грубосми. Чаще всего записывал слова Maрмы.

Каждый вечер, когда наш тупик может передохнуть от грохота ломовиков, доставляющих товары, Леон, прислуживающий y Пуня, выносит наружу четыре скамьи, козлы и доски. Тут и начинается застольеl Все это кричит, пьет, хохочет и поет до зари. При свете кинкетов на побагровевших физиономиях блестят пот и грязь. Черные мозолистые лапищи взмывают в воздух, будто крылья летучей мыши. Борода, каскетка, блуза и рабочие брюки здесь обязательны. A вот бороденка, подстриженная a-ля Наполеон III, котелок, плащ и редингот -- это уже для буржуа, квартирующих по ту сторону арки. Их окна выходят на Гран-Рю, a к Дозорному тупику они повернуты задом, и нам видна только высокая стена с узенькими, забранными решеткой окошками, откуда никогда не выглянет человеческое лицо. Hy a если твое собственное окошко под крышей выходит в тупик, хочешь не хочешь -- слушай разговоры и песни. Это горланят в темноте собутылышки в "Пляши Нога".

Иной раз из окошка мансарды высунется жена позвать мужа, иной раз она даже выходит из дому с младенцем на руках -- a малыши постарше цепляются за ee юбку -- и, пройдя по смежному лереулочку, дрожа, вступает под арку.

Литейщик Барбере, обслуживающий печи y братьев Фрюшан, влепил своей половине парочку затрещин, так что она быстрехонько отправилась обратно на площадь Вольтерa, где они живут, a он доверительно объяснил собутыльникам:

-- Как это она все в толк не возьмет, что я целых четырнадцать часов проторчал в том пекле и имею, наконец, право не сидеть на нашем чердаке, где и повернутьсято негде, шутка ли -- сундук и пять кроватей, a тут еще ребятишки орут и эта пискля хнычет. Вот если 6 моя супружница сумела устроиться так, как жена Вормье!

Жена Вормье, чернорабочего, больного чахоткой, пошла в полицию и записалась как гулящая. Впрочем, записаны они там или нет, но только женщины, посещающие "Пляши Нога", считаются погибшими созданиями. На весь Бельвиль особенно славятся две: Дерновка -- дебелая блондинка, до ужаса размалеванная, и долговязая брю

нетка, по кличке Митральеза, потому что, как только она откроет зубастый ртище и начнет крыть всех и вся, кажется, будто стреляет картечница, изобретенная капитаном Рефи.

Подобно Опере, подобно Комеди-Франсез, наш кабачок "Пляши Нога" выдвинул своих Мишо, своих Агар. Тупик, например, породил Дюрана, прозванного Нищебратом, тощего, общипанного и обычно очень молчаливого поденщика, в которой вино пробуждает бурные ораторские страсти. Тогда он поднимается, скинет каскетку, обнажив при этом куполообразный череп с проплешинами (впрочем, в проплешинах y него не только голова, но и бороденка, потому что лысеет он местами), и открывает свою страшную пасть. Вообще-то рты обитателей тупика, мужчин и женщин, не в блестящем состоянии, но, пожалуй, ни y кого нет такого страшного, как y Ншцебрата, с кривыми пеньками вместо зубов. Тут бражники замолкают, подталкивают друг друга локтями, подбочениваются. Под августовским небом, щедро сыплющим звезды на уже засыпающий Париж, Нищебрат начинает рассказ о своей жизни:

-- Появился я на свет божий в мерзкой, завшивленной лачуге в тупике Ренар 26 июня 1848 года, как раз тогда, когда солдаты крошили, как в Ла-Виллет, мятежников на площади Бастилии и в предместье Сент-Антуан *, в ту самую минуту, когда моего папашу укокошили -- впрочем, поди знай, только с той поры его никто так и не видал. Мамаша моя говорила, что и раньше-то наш папашенька редко когда показывался. Значит, через неделю мне исполнится двадцать два года и два месяца. Чуете? Верноподданный его императорского величества -- это я и есть, юный пролетарий, распролетарий, пролетарий из пролетариев! Сын, внук, правнук рабочего, сам рабочий -- предки наrрадили меня голубой кровью, a поголубела она от холода и нищеты, да еще дерьмового винца туда подбавили -- и с этим-то наследством должен был я расти, короче, poc как мог, одинешенек, от горшка два вершка, a словно взрослый. Не пустяк это. Моя матушка весь божий день надрывалась на ткацкой фабрике, a я -- я подыхал с голоду и холоду в грязных лохмотьях под дырявой крышей. B восемь лет я уже работал на химической фабрике в Ла-Виллет; с тех пор и начали y меня волосы лезть. Давал волю всем своим склонностям, какие они ни были, зато и повеселился я, золотушный! Так я и poc, взрослел,

доставалось мне крепко, дурные примеры перенимал, читать-писать не научился, зато во всех пороках преуспел! Даже армия и та на меня не польстилась.

-- Вот уж нашел о чем жалеть! -- бросает Бастико.-- Загнали бы тебя в казармы, a оттуда послали бы издыхать неизвестно за что -- то ли в Мексиканскую экспедицию, то ли на Крымскую войну *.