Наконец экипаж въехал на улицу св.Франциска и остановился перед окованными железом воротами старого дома, закрывшимися полтора века тому назад. Роден выскочил с поспешностью юноши и неистово застучал в ворота, в то время как отец Кабочини, не столь подвижный, медленно вышел из кареты.
Никто не отозвался на звонкий удар молотка Родена.
Дрожа от волнения, Роден постучал снова. Послышались медленные, волочащиеся шаги и остановились за дверью, которая все еще не отворялась.
- Право, точно на горячих углях поджаривают, - сказал Роден, которому казалось, что грудь его горит от тревоги.
И еще раз с силой стукнув в ворота, он принялся по своему обыкновению грызть ногти.
Наконец ворота отворились и показался хранитель дома Самюэль. Черты старика выражали глубокое горе, на почтенном лице были видны следы недавних слез, которые он еще продолжал отирать дрожащей рукой, открывая ворота. Он спросил Родена:
- Кто вы такие?
- Я доверенное лицо по дарственной аббата Габриеля, единственного наследника, оставшегося в живых из семейства Реннепонов, - поспешно ответил Роден. - Этот господин мой секретарь.
Внимательно взглянув на иезуита, Самюэль сказал:
- Да, я узнаю вас. Не угодно ли вам за мной последовать?
И старый сторож пошел к дому, стоявшему в саду, сделав знак, чтобы преподобные отцы шли за ним.
- Этот проклятый старик так меня разозлил, заставив дожидаться у ворот, - тихонько сказал Роден своему _социусу_, - что меня просто начало лихорадить. Губы и горло пересохли и горят, словно пергамент в огне.
- Не хотите ли чего-нибудь выпить, добрый и дорогой отец мой? Не спросить ли воды у этого человека? - воскликнул маленький кривой аббат в припадке нежной заботливости.
- Нет, нет, - отвечал Роден, - ничего... я просто сгораю от нетерпения.
Бледная и печальная стояла Вифзафея у дверей своего жилища. Муж ее, проходя мимо, спросил по-еврейски:
- Занавеси в комнате траура задернуты?
- Да.
- А шкатулка?
- Приготовлена! - отвечала Вифзафея на том же языке.
Перекинувшись этими непонятными для иезуитов словами, Самюэль и его жена, несмотря на горе и отчаяние, обменялись мрачной и многозначительной улыбкой.
Войдя вслед за Самюэлем в вестибюль, где горела лампа, Роден, обладавший хорошей памятью на места, направился прямо к красной зале, где происходило первое собрание наследников.
Но Самюэль остановил его:
- Надо идти не туда!
И взяв лампу, он пошел по темной лестнице, так как все окна были еще замурованы.
- Но, - сказал Роден, - ведь мы раньше собирались в зале первого этажа?
- А сегодня соберемся наверху, - отвечал Самюэль, и он начал медленно подниматься по лестнице.
- Где это наверху? - спросил Роден, следуя за ним.
- В траурной комнате, - сказал еврей, продолжая подниматься.
- Что это за траурная комната? - спросил удивленный Роден.
- Это место смерти и слез, - отвечал еврей, продолжая подниматься.
- Но зачем же идти туда? - спросил Роден.
- Деньги там! - отвечал Самюэль.
- А, деньги! - сказал Роден, поспешно догоняя его.
На повороте лестницы сквозь чугунные перила Родену бросился в глаза профиль старого еврея, освещенный слабым светом маленькой лампы. Его выражение поразило иезуита. Кроткие, потускневшие от старости глаза горели. Печальные и добрые черты, казалось, стали жесткими, и на тонких губах мелькала странная улыбка.
- Ведь не особенно высоко, - сказал Роден отцу Кабочини, - а у меня подкашиваются ноги... я задыхаюсь... в висках стучит...
В самом деле, Роден дышал с трудом. Отец Кабочини, всегда предупредительный, промолчал. Он казался сильно озабоченным.
- Скоро ли мы придем? - спросил с нетерпением Роден.
- Мы уже пришли, - отвечал Самюэль.
- Наконец-то! К счастью...
- Да... к счастью... - отвечал еврей, и, свернув в коридор, он указал рукой на большую дверь, из-за которой пробивался слабый свет.
Роден, хотя его удивление усиливалось все больше, решительно вошел в комнату в сопровождении отца Кабочини и Самюэля.
Комната, в которую они вошли, была очень велика. Она освещалась через четырехугольный бельведер, но его стекла со всех сторон были забиты свинцовыми листами, в которых находились только семь отверстий в виде креста. В комнате было бы совершенно темно, если бы не лампа, горевшая на массивном черном мраморном консоле у стены. Убранство было вполне траурное: комната была вся задрапирована черным сукном с большой каймой, мебели больше не было никакой, кроме подставки под лампу. На ней же стояла железная шкатулка, тонкой работы XVII столетия, - настоящее кружево из стали.
Самюэль обратился к Родену, оглядывавшему залу с удивлением, но без всякого страха, и сказал:
- Воля завещателя, какой бы странной она вам ни показалась, для меня священна, и я исполню ее до конца.
- Вполне справедливо, - сказал Роден. - Но все-таки для чего мы пришли сюда?
- Вы сейчас это узнаете. Итак, вы уполномоченный единственного оставшегося в живых потомка Реннепонов, господина аббата Габриеля де Реннепона?
- Да, и вот моя доверенность.
- Чтобы не терять времени в ожидании нотариуса, - продолжал Самюэль, я перечислю вам суммы, заключающиеся в этой железной шкатулке, которую я вчера взял из Французского банка.
- Капитал здесь? - воскликнул Роден взволнованным голосом, бросаясь к шкатулке.
- Да, вот опись... Ваш секретарь будет ее читать, а я вам буду подавать бумаги, которые после проверки мы снова положим в эту шкатулку, передать которую я вам могу только через нотариуса.
- Отлично, - отвечал Роден.
Проверка продолжалась недолго, так как бумаги, в которых заключался капитал, были все на крупные суммы, а деньгами имелось только сто тысяч франков банковыми билетами, тридцать пять тысяч франков золотом и двести пятьдесят франков серебром. Всего было _двести двенадцать миллионов сто семьдесят пять тысяч франков_...
Самюэль вручил опись отцу Кабочини, подошел к шкатулке и нажал пружину, которую Роден не мог заметить; тяжелая крышка поднялась, и по мере того как отец Кабочини читал опись и называл ценности, Самюэль предъявлял документы Родену, который возвращал их старому еврею после тщательного осмотра.