Роза, видя, что Дагобер все так же неподвижен и задумчив, наклонилась в седле и, положив белую ручку на плечо солдата, стоявшего спиной к ней, тихо спросила:
- Что с тобой, Дагобер?
Ветеран обернулся, и сестры, к полнейшему изумлению, увидели крупные слезы, которые оставляли влажный след на загорелых щеках солдата и терялись в его густых усах.
- Ты плачешь?.. ты? - с глубоким волнением воскликнули Роза и Бланш. Скажи нам, умоляем тебя... скажи, что с тобой?
После минутной нерешительности солдат провел мозолистой рукой по глазам и сказал растроганным голосом, указывая рукою на столетний дуб, около которого они находились:
- Я вас огорчу, бедные малютки, но... то, что я должен вам рассказать, это вещь священная... я не могу об этом умолчать!.. Сюда, к этому дубу, перенес я, восемнадцать лет тому назад... накануне великой битвы под Лейпцигом, вашего отца... У него были две сабельные раны на голове и простреленное плечо... его и меня ткнули также раза два пикой... Здесь, под этим дубом, нас и захватили обоих в плен... да кто и захватил-то! предатель... француз... маркиз, эмигрировавший в Россию и поступивший полковником в русское войско... Он же после... ну, это вы узнаете потом... - И, помолчав, ветеран продолжал, указывая концом палки на деревню Мокерн: - Да... да, я узнаю эти высоты... На них-то ваш храбрый отец, наш командир, с нашим полком и польской гвардией, опрокинул русских кирасир, захватив батарею. Ах, дети! - наивно прибавил он, - я бы желал, чтобы вы видели вашего храброго отца во главе конно-гренадерской бригады, когда он под градом картечи вел ее в атаку!.. Он был тогда необыкновенно прекрасен!
Пока Дагобер по-своему отдавался сожалениям и воспоминаниям, сироты, повинуясь невольному порыву, соскользнули с лошади и, взявшись за руки, пошли к дубу - преклонить колени. Крепко прижавшись друг к другу, они залились неудержимыми слезами, между тем как солдат поник лысой головой, скрестив руки на длинной палке.
- Ну, полноте... не надо убиваться... - тихо сказал он немного погодя, заметив слезы на румяных щечках Розы и Бланш, все еще коленопреклоненных, - мы, может быть, найдем генерала Симона в Париже... я расскажу вам обо всем сегодня на ночлеге... Я нарочно откладывал это до нынешнего дня... Сегодня, по-моему, выходит нечто вроде годовщины, и я многое расскажу вам о вашем отце... давно мне хотелось...
- Мы плачем, потому что не можем не вспомнить и о маме, - сказала Роза.
- О маме, которую увидим только на небесах, - прибавила Бланш.
Солдат поднял сирот и, взявши их за руки, посмотрел на них с чувством невыразимой преданности, казавшейся еще более трогательной благодаря контрасту с его суровыми чертами.
- А все-таки так горевать не следует! Правда, дети, ваша мать была лучшей из женщин... Когда она жила в Польше, ее звали _жемчужиной Варшавы_, но можно было бы безошибочно прозвать ее "жемчужиной, подобной которой нет во всем свете"! Уж именно во всем свете не найти такой другой... нет!..
При этом голос изменил Дагоберу, он замолчал и начал, по обыкновению, поглаживать усы.
- Послушайте-ка, девочки, - добавил он, подавив волнение, - ведь ваша мать давала вам всегда самые лучшие советы?
- Конечно, Дагобер.
- Ну, а что вам она говорила перед смертью? Она велела о ней помнить, но не предаваться горю!
- Это правда. Она говорила нам, что Бог, всегда такой добрый к бедным матерям, оставившим на земле сирот, позволит ей слышать нас с высоты небес, - сказала Бланш.
- И она обещала всегда следить за нами! - прибавила Роза.
При этом обе сестры с глубокой и наивной верой, свойственной их возрасту, невольно в трогательном прелестном порыве взялись за руки и, устремив к небу глаза, воскликнули:
- Ведь это правда, мама?.. ты нас видишь?.. ты слышишь нас?
- Ну, а раз ваша мама вас видит и слышит, - сказал растроганный Дагобер, - то не огорчайте же ее своею грустью... Помните, что она вам запретила горевать!
- Ты совершенно прав, Дагобер, мы не будем больше плакать!
И они послушна вытерли глаза.
Дагобер, с точки зрения святош, был настоящие язычником. В Испании он со страстным наслаждением наносил сабельные удары монахам всех орденов, которые с распятием в одной руке и с кинжалом в другой защищали не свободу (давно умерщвленную инквизицией), а свои чудовищные привилегии. Между тем все-таки недаром Дагобер сорок лет с лишком был свидетелем поразительных по своему величию событий, недаром столько раз видел смерть лицом к лицу.
Благодаря этому, инстинктивное чувство естественной религии, присущее всем простым и честным сердцам, всегда пробуждалось в его душе. Поэтому-то, не разделяя утешительной надежды сестер, он счел бы преступлением хоть немного поколебать ее.
Заметив, что девочки повеселели, он начал так:
- Ну вот, в добрый час, дети. Я гораздо больше люблю, когда вы весело болтаете и хохочете втихомолку... не отвечая даже на мои вопросы... как, например, вчера и сегодня утром... Да... да... эти два дня у вас завелись какие-то важные секреты... но это ничего... раз это вас забавляет, я очень рад...
Сестры покраснели и обменялись полуулыбкой, хотя слезы еще не успели обсохнуть на их глазах. Затем Роза с легким смущением сказала старому солдату:
- Да нет же, Дагобер... ты ошибаешься, мы ничего особенного не говорили!
- Ну, ладно, ладно. Я ведь ни о чем не хочу узнавать... Ну, отдохните еще немного, а потом в путь... уж поздно, а надо в Мокерн попасть засветло... чтобы выехать завтра пораньше.
- А далеко еще нам ехать? - спросила Роза.
- До Парижа-то?.. да придется, дети, переходов с сотню сделать... хоть и тихо мы двигаемся, а все-таки продвигаемся... а главное, все обходится дешево, что при нашем тощем кошельке очень важно: комнатка для вас, половик и одеяло у порога для меня с Угрюмом, да свежая солома для Весельчака - вот и все наши путевые издержки. О пище я не говорю: вы вдвоем съедите не больше мышки, а я в Египте и Испании выучился чувствовать голод только тогда, когда есть чем его утолить!..
- Ты не говоришь о том, что для большей экономии все делаешь сам, не позволяя нам даже в чем-нибудь тебе помочь!
- Подумать только, что каждый вечер ты сам стираешь белье, как будто мы...