КОРОТКАЯ ПЕРЕДЫШКА

Не знаю, кто придумал, что лучшая оборона - это нападение, но, безусловно, человек умный. Если бы я просто блеял и нес оправдательный лепет, из меня бы эта публика сделала отбивную. Но язык силы они понимают, от удара дубиной по голове у них пробуждаются от глубокого сна извилины, ведающие благоразумием. Первым приходит в себя Мурат. Я могу его не любить, а временами даже ненавидеть, но всегда отдаю ему должное: природа над ним не отдыхала. Уверен, начни Мурат раньше и имей соответствующие его дарованию условия, он стал бы великим спортсменом. Для того чтобы войти в мировую элиту, у него было все: абсолютное бесстрашие, редкостная координация движений, фанатичное упорство и умение держать удары. У иных от неудач опускаются руки, Мурат же становится злее и настойчивее. Однажды после сокрушительного поражения в слаломе он начисто выиграл скоростной спуск и прямо с пьедестала отправился в больницу: даже тренер не знал, что Хаджиев вышел на старт с трещиной в ключице. Годы сильно изменили его, но не вытравили спортивной закалки. Ориентируется он мгновенно: как когда-то на трассе, в доли секунды определяет, где притормозить, а где развить максимальную скорость, где принять обтекаемую стойку, а где выпрямиться, каким соперником можно пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если учесть, что он великолепно знает не только правила игры, но и дело, то понятно, почему ему прочат большое будущее. И Мурат круто меняет тактику. Протокол - минутная прихоть, он его больше не интересует: если уж очень будет нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое дело - человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей серьезностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала, идя по горячим следам, снимать с работы, а уже потом разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а Оболенский ученый с мировым именем, "крестный отец" Кушкола, его имя здесь свято. Мурат еще не сказал ни слова, но его дружелюбный взгляд говорит мне, что мы в очередной раз союзники. - Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про "Актау"? Я подробно излагаю содержание нашей беседы. - Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий Станиславович смоделировал, совпадает с нашей сегодняшней? Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю. - Какие разрушения произведет воздушная волна, если достигнет "Актау"? Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков здание в любом случае устоит, но пострадает фасад: выбьет окна и балконные двери, может даже повредить, а то и сорвать крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько сот метров. Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не бывало. Актер! - Вот видите, товарищи, - иронический кивок в мою сторону, - Уваров снова хотел нас запугать, а вынужден был признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду! Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех, как того требовал Уваров. Паникер Максим, панике-ер! Превратив этим маневром свое поражение в победу, Мурат спрашивает, какие у кого имеются соображения. Директора подавленно молчат. Бычков, который еще десять минут назад изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию, притих и сочувственно смотрит на Гулиева: все познается в сравнении, кому сейчас по- настоящему плохо, так это директору "Актау". Настолько плохо, что он не в силах произнести ни слова и только отрешенно разводит руками. - Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? насмешливо спрашивает Мурат. - Будем считать, что зарядку. - Он встает, надевает шапку, пальто. - Совещание окончено. - У меня не все, - говорю я. - Цицерон! Ну, побыстрее. - Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе бульдозеристы, да еще электрики тянут к "Бектау" временную линию. Предлагаю работы прекратить. - Нельзя прекратить, - Мурат знаком останавливает Бычкова, который взвивается над столом и готов вступить со мной врукопашную, - "Бектау" необходима связь, энергия для отопления и кухни. - Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и проинструктировать людей. - Я уже выставил. - Бычков облегченно вздыхает. - И проинструктировал, - добавляет Мурат. - Все? - Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди лавины - и кое-кто из них окажется... - я чуть было не сказал "Надиным пациентом", - пропавшим без вести. - Абдул, ты ответственный, - рубит Мурат. - Мобилизуешь с Хуссейном спасателей, дружинников. Ну, все? - Копия протокола, - напоминаю я. - Бюрократ! - рычит Мурат. - Гулиев, отдашь Юлии, пусть перепечатает. Бычков, занимайся своим хозяйством, остальные со мной. Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете хочется окунаться в этот бурлящий котел. Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания "Актау", неизменно украшающий, наряду с Мариам, рекламные проспекты Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания. Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят бездомные, в столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами сидят администраторы, кипят страсти. Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро проскальзываю в медпункт - после визита к Хаджи Надя по просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой приемной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и поломанными конечностями; на людях они носят свой гипс как орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться разве что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моем пути вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно роняю: "Муж доктора Загорской", - и, провожаемый подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел ее в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована моими комплиментами, хотела бы услышать еще, и я добавляю: "Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма". Это Надю тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу чью-то распухшую клешню, почтительно покашливает, и я, напомнив про обед (его по моему указанию готовит Гвоздь), ухожу к маме. - Ты очень спешишь? Катюша! Дух захватывает - до того она сногсшибательна в туго обтягивающем красном эластике. На меня завистливо смотрит субъект с закованной в гипс ногой. - Я бы на вашем месте бросил все дела, - говорит он, даже если бы это были собственные похороны. Я благодарю закованного за совет, вывожу Катюшу в коридор и рассыпаюсь восторгами по поводу ее внешности. - Про внешность мне уши прожужжали, мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее. - Но не могу же я хвалить твой ум, - оправдываюсь я. - Ты мне все равно не поверишь. - Тебе я вообще не верю, ты бессовестный лгун! торжественно возвещает она. - Надя тебе не жена! - Разве? - Я морщу лоб. - Память у меня стала ни к черту, нужно будет заглянуть в паспорт. А где твоя свора? - Бессовестный лгун, - повторяет Катюша. - Что ж, тем хуже для тебя. - Почему же? - Потому что лгунам я никогда не позволяю гадать мне по руке. Так, мне явно дается возможность вновь вступить в игру, из которой я уже счел себя выбывшим. Интересно, что ей от меня надо? - А если я докажу, что не лгун, позволишь? - Сначала докажи. - Запросто. Я когда-нибудь тебе говорил, что мы с Надей женаты? Катюша озадачена. Я терпеливо жду. Она закусывает нижнюю губу (совсем как Юлия, до чего они однообразны в приемах!) и вопросительно на меня смотрит, давая понять, что готова снять свое обвинение. Что-то слишком быстро. Что ей все-таки от меня надо? Не для того же она меня разыскала, чтобы определить мое семейное положение. - Моя честь восстановлена? - Я беру ее теплую ладошку и глубокомысленно рассматриваю. - Поразительно! Никогда и ни у кого не видел такой отчетливой линии искренности. Твоя главная черта - это искренность. Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень правдива. - Любопытно, - бормочу я, - видишь эту продольную линию? Тебе суждена встреча с шатеном, рост высокий, профессия лавинщик... Кто бы это мог быть? Но погоди, продольную линию пересекает поперечная, шатену мешают какие-то барбосы... - Барбосы остались с носом, - хихикает Катюша. - Ну и нахал же ты, Максим! Ладошка, однако, из рук нахала не изымается, бессильно лежит, но из нее, кажется, бьет током. Какие глаза, щечки, зубки! Так и просятся восточные сравнения - бездонные озера, персики, жемчуг. Исключительно интересно узнать, какие мысли бродят в этой прехорошенькой головке, какая ложь готова сорваться с этих улыбающихся губ. А меня поощряют, я читаю в ее глазах обещание и чувствую, что слабею: еще одна улыбка, еще один такой взгляд - и я сдамся на милость победителя. Черт бы побрал эту гостиницу, в которой негде уединиться! Не выпуская ладошку, я веду Катюшу к окну, задергиваю штору и целую длинные тонкие пальчики. В эту минуту я намертво забываю о ее вероломном поведении и о мудрой характеристике, которую дал ей Гвоздь. - Глупенький, - воркует Катюша, подставляя пальчики. Она торжествует, наконец-то укротила такого зверя. - Здесь будешь гадать или найдешь более подходящее местечко? Знаешь что? Возьми у нашего инструктора Никитенко ключ от пункта проката и дай мне, я там спрячусь и буду тебя ждать, хорошо? Потрепав меня за ухо, она высвобождается и танцующей походкой идет к вестибюлю. Черт меня побери! Пункт проката - не самое идеальное место, но погадать Катюше по руке я готов, кажется, на лавиносборе четвертой лавины. Петю Никитенко, усталого и злого, я нахожу в вестибюле. Он возглавляет группу инструкторов, охраняющих входы и выходы из гостиницы, вторые сутки не спит и проклинает тот час, когда променял свой любимый Минск на этот "сумасшедший дом". Нужны лавинные зонды? На, бери ключ, потом вернешь. Я почесываю ключом подбородок и подмигиваю Катюше, которая шлет мне воздушный поцелуй из-за Петиной спины. Теперь нужно ключ передать, но Петя меня не отпускает, требует честно обрисовать ему лавинную ситуацию. Я обрисовываю, а взамен Петя доверительно сообщает, что по агентурным данным несколько групп отчаянных туристов замышляют побег, одну уже изловили при попытке взломать двери в пункт проката, где хранятся отобранные у туристов лыжи. "Заводилы - те самые твои барбосы с их красоткой стюардессой, она еще за манекенщицу себя выдавала, помнишь? Ребята не промах, так что нужно глядеть в оба". Ощутимо чувствуя, как хмель выветривается из головы, я вновь подмигиваю Катюше и возвращаю Пете ключ: "Пожалуй, мне своих лавинных зондов хватит". Катюша разочарованно показывает мне язык и убегает - видимо, докладывать барбосам о крахе остроумно задуманного плана. До новых встреч, ненаглядная! По гостиничной трансляции разносится: "Слушайте сообщение дирекции! Всех туристов, проживающих в четных номерах, просим срочно подняться к себе. Повторяю: всех туристов..." - Что бу-дет... - стонет Петя. - И на кой черт я сюда... - Прикрой меня, - тихо прошу я, но уже поздно. - Максим Васильевич, дорогой! Хотя я прячусь за Петю, горблюсь и корчу гримасу, мадама меня узнает. Со времени нашего чудесного спасения у шлагбаума я ее не видел и констатирую, что выглядит она на тройку (еще бы, женщины вообще трудно переносят разлуку с любимым мужем); что же касается Вадима Сергеича, то он спал с лица, небрит, брюки помяты - не выдающийся композитор, а лабух в поисках трешки на опохмелку. Видимо, роль нового патрона и утешителя мадамы сильно его утомляет. - Что происходит? - набрасываются они. - Вы в курсе дела? - Точно не знаю, - громким шепотом отвечаю я. - Вроде бы из четных номеров будут переселять в отдельные комнаты. Не всех, конечно, а кто успеет. Мадама хватает Вадима Сергеича за руку и волочит к лифту, за ними устремляются другие, и я, пожелав Пете удачи, торопливо покидаю место диверсии. Непостижимо, но слух об отдельных комнатах достигает библиотеки раньше, чем я туда вхожу, - очередь к маме редеет, разваливается на части, и книголюбы, давясь в дверях, бегут к лифтам. "Оставьте книги!" - кричит им вослед мама, но куда там! Представляю, сколько анонимных прохвостов будет она проклинать после инвентаризации. Меня мама понимает с полуслова. Не задавая лишних вопросов, она вешает на дверь табличку "Закрыто на обед", звонит дежурной по третьему этажу, просит срочно позвать Введенского из 324-го и передает мне трубку. Я приветствую Алексея Игоревича и предлагаю ему спокойно, не суетясь собрать вещи и спуститься в библиотеку. Через несколько минут он приходит, без всяких реверансов и церемоний принимает наше предложение, и мы уходим домой. Густой чад на лестничной клетке вызывает у меня смутную догадку, что вместо обеда мы будет щелкать зубами. Но я ошибаюсь: за столом сидит вся свора, поедая какое-то варево и кроя Гвоздя на чем свет стоит. Олег вводит нас в обстановку: Гвоздь, одолжив у соседки двухведерный казан, вбухал в него две пачки риса, две банки свиной тушенки, посолил, лихо поперчил и сварганил блюдо под издевательским названием плов. Снизу лжеплов сгорел, сверху остался сырым, а серединой, помоляся господу нашему и махнув рукой на здоровье, можно попытаться набить брюхо. Гвоздь отряхивается от ругани, как выскочившая из реки собака от воды. - Зажрались, тунеядцы, - поясняет он Алексею Игоревичу, которому эта сцена доставляет большое удовольствие. Настоящему едоку что нужно? Количество, в данном случае тарелка с верхом на рыло. А если едок при этом еще и остался в живых, значит, он получил и качество. - Повесить его, что ли? - задумчиво спрашивает Олег. Кажись, ничего другого не остается. - Мало, - возражает Осман. - Слишком легкий наказание. - Не забывайте, что я профорг, - высокомерно говорит Гвоздь. - Без санкции общего собрания меня вешать не положено. Анна Федоровна, с этого края сырой, пусть Рома лопает, а вы берите отсюда. Ну, как? - Степушка, ты превзошел самого себя, - хвалит мама, - не откажи записать мне рецепт. - Я не склонен, Степан, делать вам комплименты, - говорит Алексей Игоревич, - но в нашей гостиничной столовой... - Зовите меня Гвоздь, - просит Гвоздь, - я привык. - Охотно. Так я не склонен... гм... может быть, лучше товарищ Гвоздь? А то как- то неловко выборное лицо, профорга, называть просто Гвоздь. - Товарищ - это звучит, - важничает Гвоздь. - Будто сидишь в президиуме. - Так ваш плов, - продолжает Алексей Игоревич, - в нашей столовой, как говорится, съели бы в облизку. - Слышите, собаки? - торжествует Гвоздь. - Я еще и не такое могу, Алексей Игоревич. Если меня не вешать, а подойти ко мне с лаской, я могу... - ...из здорового человека сделать язвенника, - как бы про себя говорит Олег. - ...изготовить карпа в сметане, - не моргнув глазом, продолжает Гвоздь, - духовое мясо в горшочке, вырезку с луком, пельмени и шаньги, грибы жареные, шашлыки и цып... - Пять минут холодного душа! - не выдерживает Рома. От расправы Гвоздя спасает приход Нади. - В "Актау", - садясь за стол, докладывает Надя, - великое переселение туристов, в нечетных номерах уже столько раскладушек, что невозможно пройти Максим, тебе шлет пламенный привет Вадим Сергеич. его сунули в такую переполненную комнату, что он, как лошадь, будет спать стоя. Впрочем, от желающих выразить тебе признательность нет отбоя. Когда я уходила из гостиницы, - Надя смеется, - ктото крикнул: "Его жена, держите ее!" - и я еле унесла ноги. Немного странного вкуса, но вполне съедобная каша. - Плов, - оскорбленно поправляет Гвоздь. - Разумеется, плов, - соглашается Надя. - Алексей Игоревич, поскольку вы улетаете, позвоните, пожалуйста, моему шефу, - она пишет на листке номер, - и разъясните, почему я могу задержаться. - Улетаю? - удивился Алексей Игоревич. - Разве вам не звонили? Пять минут назад Мурат просил меня вас предупредить, чтобы вы были готовы За вами выслали вертолет. - Какая нелепость! - Алексей Игоревич неприятно поражен. - Вы уверены, что речь шла обо мне? - Абсолютно. - Поразительная нелепость... - Барабанная дробь пальцами по столу. - Отправьте- ка лучше своих героев в гипсе. - Если бы за мной послали вертолет... - мечтает Гвоздь. - ...с милицией, - тихо подсказывает Рома. Телефонный звонок. - Меня нет! - предупреждает Алексей Игоревич. - Академик у тебя? - Это Мурат. - С чего ты взял? - Не валяй дурака, он выходил из "Актау" с тобой и Анной Федоровной. - Он просто клянчил у мамы свою любимую книгу. - Какую там, к черту, книгу? - "Капитана Сорвиголову", в академической библиотеке она вечно на руках. Убежал куда-то читать. - Я прошу... - Только после него, неудобно забирать, академик все-таки. - Убью! - рычит Мурат. - За ним спецрейс, важное заседание из-за него откладывают, государственный человек, понял? Чтобы через пятнадцать минут был на вертолетной площадке, как штык! - Мурат, я десять раз тебя просил, чтобы никаких вертолетов в Кушкол не посылали, лавины слишком... - Приказ сверху - сверху! - соображаешь? Не празднуй труса, летит сам Захаров, я его предупредил, чтоб держался южных склонов. Так через пятнадцать минут! - На этом заседании, - жалуется Алексей Игоревич, - я нужен просто как голосующая единица, один начальничек защищает докторскую, это теперь очень модно. Между тем мне крайне любопытно проследить за вашими лавинами, в последние дни я почитал кое-какую литературу и прикинул, как к их изучению подключить лазеры и даже спутники. Кстати говоря, небольшую группу я готов для начала организовать при своем институте, при своем - потому, что легче будет обойти бюрократические рогатки. - Но ведь это замечательная идея! - пылко восклицает мама. - Лавиноведение сделает гигантский шаг вперед! - Я не закончил, с одним условием, - улыбаясь говорит Алексей Игоревич. - Я и в самом деле с удовольствием перечитаю "Капитана Сорвиголову", у меня его лет сорок назад отобрал на уроке учитель физики. Мама, как всегда, права, идея замечательная: со спутников можно будет получать информацию о формировании лавин по всему Кавказу! О такой удаче я и мечтать боялся. Уловив на лице ребенка живейший интерес, мама со свойственной ей энергией берет быка за рога. - Считайте, что книга ваша, - великодушно обещает она. А не будет ли у вас затруднений со штатами? - Во-первых, - веско говорит Алексей Игоревич, - у каждого уважающего себя директора института имеется "заначка", и, во-вторых, у меня накоплен бесценный опыт борьбы с финансовыми органами. Знаете ли вы, что увеличить штат на пять- шесть человек иной раз бывает куда проще, чем уволить одного бездельника? Я допускаю, что вы не имеете представления о моих научных работах, но об "эффекте Введенского" должны знать. Когда несколько лет назад я принял институт, то обратил внимание, что во дворе, на прилегающих тротуарах скопилась вековая грязь. Между тем зарплату по сто двадцать рублей в месяц получали два дворника. Присмотревшись, я вызвал одного из них, дядю Колю, поговорил по душам, уволил второго и установил дяде Коле оклад двести двадцать рублей. Ого, как он замахал метлой! Финорганы с полгода бомбили меня параграфами и постановлениями, а я бил их фактами: идеальной чистотой и сэкономленными для бюджета двадцатью рублями. И я победил! И теперь, когда президенту коллеги жалуются на нехватку обслуживающего персонала, он ссылается на "эффект Введенского" и заставляет изучать мой опыт. Что же касается будущей группы... - Летит, - прислушиваясь, сообщает Вася. - у-у-у... - Ничего не поделаешь, Алексей Игоревич, пора, - говорю я. - Мы вас проводим.