В последний день января 1863 года Алексей Феофилактович выехал из Петербурга в Москву, чтобы навсегда поселиться в Первопрестольной. В портсаке у него лежал готовый роман, обещанный Каткову. На сердце было неспокойно – как-то примут его новое детище, в котором он хотел, по его словам, представить «верную, хотя и не полную, картину нравов нашего времени, и если в ней не отразилась вся Россия, то зато тщательно собрана вся ее ложь».

Начав работать в редакции, Писемский не спешил с изложением новых идей, ему хотелось присмотреться и к руководителю «Русского вестника», и к его сотрудникам. Он помнил, что когда-то через посредство Каткова его первый роман попал в «Отечественные записки» – тогда Михаил Никифорович был молодым профессором Московского университета, ходил в больших либералах. В интеллигентских кружках Москвы хорошо были известны слова Белинского о том, что Катков – «великая надежда науки и русской литературы», знали и приведенное на страницах «Современника» письмо «неистового Виссариона», в котором говорилось о Каткове: «Он один из лучших людей, каких только встречал я в жизни». Да и много позднее, уже после 1856 года, когда он взял на себя редактирование «Русского вестника», за ним сохранялась репутация сторонника радикальных реформ. Поначалу журнал и вел эту линию: на его страницах активно обсуждались проблемы ликвидации крепостного права, причем Катков требовал освобождения крестьян с землей. «Русский вестник» стоял за ослабление цензуры, за отмену телесных наказаний. «Губернские очерки» Щедрина, которые так пришлись по душе чиновному либералу Салатушке, тоже печатались у Каткова.

Но со времени обострения общественного противоборства на рубеже десятилетий журнал стал занимать гораздо более осторожную позицию, пока совсем не принял сторону правительства в его борьбе против «смутьянов» и лондонских пропагандистов.

Однако это далеко не всем было понятно в ту пору, и «Русский вестник» продолжал пользоваться вполне солидной репутацией, привлекавшей к нему известных авторов. А это последнее обстоятельство обеспечивало широкую популярность журнала. Дело в том, что Катков выступал с позиций резко критических по отношению к правительству, он вполне прозрачно намекал на необходимость серьезных реформ, отстаивал свободу печати, причем утверждал, что врагами этой свободы являются равно и реакционеры вроде Аскоченского, и представители революционного лагеря. Запугивая таким образом либеральную интеллигенцию и чиновничество, «Русский вестник» стремился представить свой консервативный «прогрессизм» как единственно верную политическую платформу, способную обеспечить торжество гуманности и справедливости16.

Для Писемского, поначалу не жаловавшего «Русский вестник» за крайнее западничество, за его четко выраженную англоманию, теперешние позиции Каткова оказались вполне приемлемыми. Он явно подавался в сторону близких Алексею Феофилактовичу «москвитянинских» идеалов, отказывался от мечтаний устроить российскую государственную жизнь по британскому образцу.

Писемского не очень-то смущало то, что взгляды редактора «Русского вестника» изменились столь стремительно. Этот процесс превращения либерала в консерватора, происшедший на глазах у всего образованного общества за несколько лет, был, по мнению Алексея Феофилактовича, весьма характерен для России. Разве не были членами свободолюбивого кружка «Арзамас» С.С.Уваров и николаевский министр юстиции Д.В.Дашков? В молодые годы, как рассказывал Юрий Никитич Бартенев, они были самыми отчаянными вольтерьянцами. А потом что вышло?

Публикация «Взбаламученного моря» началась в мартовской книжке журнала и продолжалась до августа. Роман был «гвоздем сезона» по беллетристическому отделу, все прочее, появившееся рядом с ним, свидетельствует о том, что новый помощник Каткова не очень-то преуспел в приискании значительных сочинений для «Русского вестника». Старый приятель Писемского Николай Дмитриев поместил довольно водянистую – в полном соответствии с предметом изображения – повесть «Кивач» (название водопада). Да на конец года пришелся целый залп дамских повестей – «Моя судьба» Камской, «Лишняя» Новинской, «Два брата» Толычовой. С поэзией было лучше – из номера в номер печатались стихи Фета и Майкова. Приглашая поэтов и прозаиков к сотрудничеству в журнале, Алексей Феофилактович усиленно рекламировал свое издание как наиболее солидное: «Какие почтенные и обязательные люди издатели „Русс. Вестника“, об этом лично я считаю неловким даже и говорить» (из письма Полонскому); «печататься в „Рус. Вестнике“ следует всем порядочным людям» (из письма Майкову).

Но ничего особенно значительного, что могло бы поднять престиж прозаического отдела журнала, Писемскому не удалось приискать.

Сотрудничество писателя в журнале, продолжавшееся чуть больше года, пришлось на период острого политического кризиса, связанного с польским восстанием. Именно в 1863 году окончательно определился охранительный курс «Русского вестника». Но Писемский, видно, не оправдал надежд редактора, и уже летом 1864 года ему пришлось оставить место заведующего беллетристическим отделом. Позднее в письме Тургеневу он объяснит причину разрыва с Катковым: «С первых же дней у нас пошло как-то неладно: видимо было, что они привыкли к какому-то холопскому и подобострастному отношению своих сотрудников и что им более нужен корректор, чем соредактор – чем дальше шло, тем натянутее и несноснее становились наши отношения, так что мы почти одновременно и к обоюдному удовольствию решились прервать их». Думается, не только личная антипатия сыграла роль в охлаждении отношений Писемского с шефом «Русского вестника», но и несходство идейных устремлений, политических взглядов. Как бы то ни было, уход из редакции журнала на некоторое время оставил Алексея Феофилактовича без литературного «крова», и писатель не знал, куда податься в почти сплошь враждебном журнальном мире.

Публикация «Взбаламученного моря» действительно способствовала тому, что Писемский стал своего рода изгоем, которого с равным ожесточением клеймили критики всех направлений...

Действие романа походило на какую-то шутовскую карусель. Герои то и дело разражались филиппиками против хлыщей, которые от безделья шатаются по демократическим и светским гостиным, всюду рассевая плевелы пустозвонства и легкомыслия. Но автору, как видно, казалось мало этого, и он от первого лица произносил программные речи.

Изменило почему-то художническое самообладание. Какая уж там беллетристика, – наверное, думал Писемский, лихорадочно исписывая лист за листом. «Взбаламученное море» – роман политический! Кричали, что вам надоело слушать про любовные вздохи, про соловьиные трели? – вот и читайте про дело. Обвиняли в холодности, объективизме, равнодушии – и «Тюфяк», мол, со спокойненьким сердцем писан, и то и другое не по вам было, поучения все искали – нате, поучайтесь, господа хорошие!

В конце романа происходил как бы итоговый разговор между главным героем Александром Баклановым и его старым другом:

"– Где же корень всему этому злу? – воскликнул Бакланов...

– Да, я думаю, всего ближе в нравственном гнете, который мы пережили, и нашем шатком образовании, которое в одних только декорациях состоит, – так, что-то такое плавает сверху напоказ! И для меня решительно никакой нет разницы между Ванюшею в «Бригадире», который, желая корчить из себя француза, беспрестанно говорит: «helas, c'est affreux!»17, и нынешним каким-нибудь господином, болтающим о революции...

– Неужели же во всем последнем движении вы не признаете никакого смысла? – спросил Бакланов.

Варегин усмехнулся.

– Никакого!.. Одно только обезьянство, игра в обедню, как дети вон играют".

Завершив повествование, автор не удержался, чтобы не поставить все точки над "и", и заявил:

«Рассказ наш, насколько было в нем задачи, кончен. За откровенность нашу, мы наперед знаем, тысячи обвинений падут на нашу голову. Но из всех их мы принимаем только одно: пусть нас уличат, что мы наклеветали на действительность!.. Не мы виноваты, что в быту нашем много грубости и чувственности, что так называемая образованная толпа привыкла говорить фразы, привыкла или ничего не делать, или делать вздор, что, не ценя и не прислушиваясь к нашей главной народной силе, здравому смыслу, она кидается на первый фосфорический свет, где бы и откуда ни мелькнул он, и детски верит, что в нем вся сила и спасение!»