– Вишь ты, все критики на Писемского слетелись – чуют пчелы, где медом пахнет, – добродушно усмехнулся Михаил Петрович.

– Так ведь действительно для нас сочинения Алексей Феофилактовича поживу дают немалую, – вполне серьезно ответствовал Эдельсон. – У кого еще из современных писателей найдешь столь обильную пищу для мысли?

– Полноте, господа, какой уж я мыслитель? – запротестовал Писемский. – Даром что на философском факультете учился, а к этой ученой сухотке невыразимое отвращение питаю... Впрочем, разрешите от всей души поблагодарить вас, Аполлон Александрович и Евгений Николаевич, за прекрасные разборы моего несовершенного творения.

– Кстати, Алексей Феофилактович привез с собой нечто новенькое, – заметил Островский, сидевший все это время над каким-то старинным фолиантом – ими был завален весь кабинет Погодина.

– О, приятно узнать об этом, – проговорил молчавший доселе Алмазов, самый молодой из всей компании.

– Еще приятней услышать это сочинение в исполнении автора – смею вас уверить, что Алексей Феофилактович выдающийся чтец, – сказал Островский.

– В чем же главная мысль вашей новой работы? – поинтересовался Эдельсон.

– Насмешка над мелкими натурами, претендующими на любовь, – ответил Писемский, доставая из портфеля рукопись «Брака по страсти».

...Задавленный долгами франтик Хозаров, чем-то смахивающий на Хлестакова, соблазненный рассказами о мнимо огромном приданом, женится на пустой, инфантильной кукле – Мари Ступицыной. А когда выясняется, что мечтаемое богатство существовало только в воображении лживого папаши Ступицына, «любовь» как дым улетучивается.

Сюжет не бог весть какой занимательный. И, однако, повесть имела успех, может быть, больший, чем «Тюфяк». Разумеется, главная причина читательского внимания к «Браку по страсти» в том, как написано это небольшое произведение. Хотя проза Писемского и носила следы гоголевского влияния, мастерство молодого литератора было вполне зрелым. Привлекала опять-таки новизна, незаемность отношений к Вечной Теме. В ту пору усмешки над любовью могли показаться просто бестактными, будь «Брак по страсти» исполнен менее тонко. Но прозаик виртуозно балансировал на грани пародии и натурализма, так что в разговорах героев повести авторское отношение к романтическому словоблудию едва брезжило.

Все тут есть: и расхожий жоржзандизм в духе времени, и позерство, и отголоски читанных многоречивыми героями повести Марлинского, Чуровского, Поль де Кока. Словесная щекотка друг друга. Но можно поручиться, что именно так и вели любовную охоту хозаровы и их партнерши по игре.

Позднее в Костроме Писемский не раз возвращался мыслью к спорам в погодинском доме, как бы вновь переживая бурную дискуссию, вызванную прочитанной им повестью о похождениях Хозарова. Затронутые им вопросы стояли в центре внимания читающего общества. Вышедший в 1847 году роман Герцена «Кто виноват?» стал одним из самых заметных явлений в тогдашней словесности. Не улеглись еще и страсти, разбуженные «Выбранными местами из переписки с друзьями» Гоголя – там тоже немало места посвящено было «женскому вопросу». Жорж Санд находилась в зените своей славы, вызывая безусловное поклонение у одних и столь же безусловное отрицание у других. Писемский вполне разделял оценку Белинского, считавшего ее провозвестницей великого будущего царства Любви. С тем большим вниманием отнесся он к высказываниям Аполлона Григорьева, высоко ценившего недавно умершего критика, хотя и несогласного с некоторыми его оценками.

– Белинский понимал глубоко значение Гоголя в литературе, любил его с детским обожанием. – Григорьев на минуту задумался, остановившись перед большим портретом автора «Мертвых душ», украшавшим стену погодинского кабинета. – Представьте же себя на месте Белинского: человек страдал, болезненно воспитывал идеи в своей душе, мечтал разгадать пути гения сообразно с этими идеями, и вдруг мечта его разбита вдребезги; обоготворенное им предстало ему в совершенно ином виде, лучшая опора его сокрушена. «Не судите да не судимы будете»: пожалейте об этой бедной, томившейся в узах страдания, мраке и скорби, но благородной, хотя и заблуждавшейся душе; не скажу – простите ее, ибо что такое человек, чтобы прощать?.. Негодование, злость и грусть, которые дышат в его письме к Гоголю, проистекали не из мутного источника; грех есть преступление закона, а не заблуждение в законе. Мир памяти страдавшего брата, слово мира и любви да произнесется над этим бедным прахом!

– Я этого знаменитого письма к Гоголю, признаюсь, не читал, – не привелось, знаете, в губернской глуши. Опасаются у нас такие сочинения переписывать. Не дай бог узнает жандарм... Но что касается «Переписки с друзьями...», – на лице Писемского появилось такое выражение, будто он проглотил какое-то горькое снадобье. – Особенно эти его поучения – «чем может быть жена для мужа».

– Не могу с вами согласиться, – горячо возразил Григорьев. – Гоголь возвел вопрос о месте женщины в нашем обществе к его высшему началу, возвратил красоте ее таинственное и небесное значение, и довольно! Еще больше: он указал на средства, которыми владеет женщина. Но, мне кажется только, что он забыл коснуться темной стороны вопроса. Вся современная литература есть не что иное, как, выражаясь ее языком, протест в пользу женщин, с одной стороны, и в пользу бедных, с другой; одним словом, в пользу слабейших.

– Да я вовсе не о том печалюсь, что Гоголь позабыл похвалить Жорж Занда. Мне тон его генеральский претит, – объяснил Писемский. – Что же касается взгляда его... Я, знаете, в годы студенчества сам изрядным жоржзандистом слыл. Помню, спорили мы как-то до хрипоты с такими же, как я, желторотыми мыслителями. Я громче всех кричал: «Женщина в нашем обществе угнетена, женщина лишена прав, женщина бог знает в чем обвиняется!» Больше того – я Жорж Занда чуть не в религиозные учителя произвел: "Она добивается прав женщинам! Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: «Вот вам религия, примите ее – и вы победите с нею целый мир!»

– Вот-вот, – подал голос Погодин. – Но что-то пророчица ваша требования всех этих прав женских как-то весьма односторонне заявляет – в одном только пункте: по собственному усмотрению менять свои привязанности.

– Никогда не соглашусь с вами, почтеннейший Михайло Петрович, – закипел Григорьев. – Чего хочет Занд, если действительно может что-либо определенно хотеться поэту, действительно носящему в себе страдания, страсти и стремления целой эпохи? Вероятно, не того, чего хотели бы для женщины фурьеристы, то есть четырех законных мужей и способности двадцать раз на день удовлетворять похотям тела.

– Господа, не кажется ли вам, что спор завел нас далеко в сторону от Гоголя и его «Переписки»? – насмешливо заметил Алмазов.

– Ничуть! – Григорьев раскраснелся, глаза его горели одушевлением – он явно настроился на долгий разговор. – Я как раз хотел вернуться к истоку беседы... Везде и повсюду женщина является тем, чем она должна быть в Христовом царстве: стихиею умягчающею, важною везде; и повсюду брак – святыня. Не отвергнете вы и того также, что современный быт семейный и наш русский семейный быт в особенности куда как далеки от христианского идеала.

– Господа, господа! – решил вмешаться Писемский. – Ни одна, вероятно, страна не представляет такого разнообразного столкновения в одной и той же общественной среде, как Россия; не говоря уж об общественных сборищах, как, например, театральная публика или общественные собрания – на одном и том же бале, составленном из известного кружка, в одной и той же гостиной, в одной и той же, наконец, семье вы постоянно можете встретить двух-трех человек, которые имеют только некоторую разницу в летах и уже, говоря между собою, не понимают друг друга! Вот мы с вами, единомыслящие, казалось бы, люди, а в главном – в идеале! – никак не сойдемся... Что же касается предмета нашего спора, то скажу только, что портрет Жорж Занда до сих пор висит у меня над рабочим столом, хотя ныне я далек от того, чтобы провозглашать ее апостолом небывалой веры. И наконец по поводу образца для наших барышень и дам. Не стану ссылаться на изобретения поэтической фантазии. Немало найдется достойных женщин, которые отвечают моему идеалу: несуетна, семьянинка, кротка, но не слабохарактерна, умна без педантства, великодушна без рисовки, несентиментальна, но способна к привязанности искренней и глубокой.