Нет ничего удивительного, что молодой житель лесов испугался силы впечатления, произведенного его словами на приятеля. Тихой, методичной натуре американца не были присущи столь внезапные, сильные перемены в настроении, как у пылкого француза. Де Катина кружился по камере, размахивая руками и ногами; в лучах лунного света тень его уродливо кривлялась по стенам. Наконец, обессиленный, он бросился в объятия товарища, изливаясь целым водопадом благодарностей, восклицаний, похвал и обещаний, то гладя его, то прижимая к груди.

— О, если бы я мог чем-нибудь отблагодарить вас! — выкрикивал он. — О, если бы я мог!

— Есть способ. Ложитесь на солому и засните.

— И подумать только, что я, дурак, еще посмел насмехаться над вами. Я? О, вы здорово отомщены!

— Ради бога, ложитесь и спите.

Продолжая убеждать восхищенного приятеля и слегка подталкивая его, Грин уложил де Катина на солому, ею же прикрыв вместо одеяла. Волнение целого дня утомили де Катина, а эта неожиданность, казалось, отняла у него последние силы. Веки тяжело опустились, голова глубже уткнулась в мягкую солому. Последней сознательной мыслью осталось воспоминание о неутомимом американце, сидевшем с поджатыми ногами и при свете луны деятельно обтесывавшем длинным ножом один из чурбанов.

Был уже полдень и солнце сияло на безоблачном небе, когда молодой гвардеец, наконец, проснулся после перенесенных испытаний. Одно мгновение он в недоумении обводил вокруг глазами. Почему-то он лежал прикрытый соломой, а над ним висел потолок тюрьмы, в виде свода из неотесанных балок. Внезапно с быстротою молнии память вернулась. Он вспомнил происшедшее накануне: данное королем поручение, засаду, плен. Де Катина быстро вскочил на ноги. Товарищ его, дремавший в углу, так же быстро поднялся, схватив в руку нож и глядя с угрожающим видом на дверь.

— А, это вы? — воскликнул он. — А мне показалось, это опять тот человек.

— Разве сюда кто-либо входил?

— Да, принес два куска хлеба и кувшин с водой, как раз на заре, когда я уже собирался отдохнуть.

— Что же, он говорил что-нибудь?

— Нет, приходил, помните, тот, черный.

— Которого называли Симоном?

— Да, он самый. Положил все и ушел. Я думал, что, приди он еще раз, мы, может быть, сделали бы попытку задержать его.

— Каким же образом?

— Думаю, если связать ноги этими ремнями, он не так легко снимет их, как мы.

— Ну, а затем что?

— Он сообщил бы нам, черт возьми, где мы и что намереваются делать с нами.

— Не все ли теперь равно, раз поручение короля выполнено?

— Может быть, для вас это так — о вкусах не спорят, — но не для меня. Я не привык сидеть в норе, словно медведь в берлоге, ожидая, что другие распорядятся моей судьбой. Париж мне показался достаточно тесным, но он — прерии сравнительно с этим местом. Оно вовсе не пригодно для человека моих привычек, и я собираюсь скоро выйти отсюда.

— Нам остается ждать, друг мой.

— Не знаю. Я больше надеюсь на это.

Он расстегнул камзол и вынул оттуда кусочек заржавленного железа и три маленьких толстых деревянных колышка, заостренных с одного конца.

— Где вы это достали?

— Это я сделал ночью. Выломал прут — самый верхний в решетке. Трудненько было вынуть его, ну, да вот достал. Колышки я настрогал из этого чурбана.

— Для чего?

— Смотрите, один из них я вколачиваю в промежуток между камнями в виде ручки. Вот из этого чурбана я приготовил дощечку. Она может служить приступком и в состоянии вынести вашу тяжесть, если укрепить и держаться за колышек. Вот так. Видите, теперь вам можно влезть на нее и заглянуть в окно, не слишком утруждая пятки. Попробуйте сами.

Де Катина вскочил на чурбан и, пользуясь приспособлением Грина, поспешно выглянул в окно.

— Мне незнакома эта местность, — сказал он, покачивая головой, — но это, должно быть, один из тридцати замков, лежащих к югу, в шести или семи милях от Парижа. Кому он принадлежит? Кто и с какой целью так поступает с нами? Хотелось бы рассмотреть герб, чтобы по нему разобраться. Ах, вон там, кстати, посредине окна как раз и он. Но с моим зрением не разглядеть его издали. Уверен, что у вас, Амос, зрение куда лучше моего и вы в состоянии разобрать изображение на щите.

— На чем?

— На мраморной доске среднего окна.

— Да, я отлично вижу. Это нечто вроде трех глупых индюков, сидящих на бочке с патокой.

— Ну, бочка-то эта, может быть, башня. Она имеется в гербе у де Готвиль. Только это едва ли их замок; да у них и нет владений в этой местности. Нет, положительно не могу решить, где мы.

Де Катина хотел уже спуститься на пол, для чего ухватился за другой прут в решетке. К его изумлению, он остался у него в руках.

— Посмотрите, Амос, посмотрите! — крикнул он.

— А, вы заметили. Я сделал это сегодня ночью.

— Чем? Ножом?

— Нет, этим инструментом я ничего не смог сделать, но когда мне удалось вынуть прут из решетки, дело пошло побыстрее. Я вставлю этот прут на место, а то кто-нибудь снизу заметит, что мы выломали его.

— А можно вынуть и остальные?

— Сейчас только один, но ночью выломаем и другие два. Вы можете вынуть этот прут и орудовать им, а я употреблю в дело прежний. Смотрите, камень мягкий, и в нем легко выцарапать канавку, вдоль которой и вытащится прут. Будет чрезвычайно странно, если мы не устроим побега до утра.

— Ну, хорошо, положим, мы выберемся во двор; куда же идти затем?

— Не все сразу, дружище. С такими рассуждениями можно застрять в Кеннебоке оттого, что не знаешь, как потом переправиться через Пенобскот. Во всяком случае, во дворе легче дышать, чем здесь, и если бы нам только удалось улизнуть через окно, мы смогли бы обмозговать и дальнейший план действий.

В продолжение целого дня приятели не могли ничего предпринять из-за боязни быть застигнутыми на месте преступления тюремщиком или кем-либо со двора. Никто не появлялся в камере. Они доели хлеб и выпили воду с аппетитом людей, зачастую не имевших и этой скромной пищи. Едва только наступила темнота, оба занялись приготовлением колышков, продалбливанием канавок на твердом камне и расшатыванием прутьев. Ночь выдалась дождливая, разразилась сильная гроза, и при блеске молний они могли видеть всю окрестность; тень от окна, обрамленного аркой, скрывала их. До полуночи им удалось наконец вынуть один прут, второй только что стал поддаваться дружным усилиям, как слабый шум сзади заставил их обернуться: посреди камеры стоял тюремщик, открыв рот и изумленно глядя на работу своих арестантов.

Де Катина первый заметил это и в одно мгновение кинулся с железным прутом в руке; при этом нападении тюремщик бросился к двери и только хотел захлопнуть ее, как брошенный Грином обломок прута просвистел мимо его уха и вылетел в коридор. Когда дверь с шумом закрылась, приятели посмотрели друг на друга. Гвардеец пожал плечами, американец свистнул.

— Не стоит и продолжать! — произнес де Катина.

— Не все ли равно, что делать. Пусти я прут на дюйм ниже, здорово бы ему попало. А может быть, его с испугу хватит кондрашка или он сломает себе шею, опрометью спускаясь с лестницы. У меня теперь нет орудия для работы, но если еще немного повозиться с вашим прутом — дело в шляпе. Ага, вы правы, нас затравят.

Раздался громкий удар колокола — и замок ожил: какие-то хриплые голоса отдавали приказания, слышался звук ключей, поворачиваемых в замках. Вся эта суета, внезапно возникшая в ночной тишине, слишком ясно указывала на поднятую тревогу. Амос Грин бросился на солому, засунув руки в карманы, а де Катина прислонился с угрюмым видом к стене в ожидании того, что сейчас с ними произойдет. Прошло, однако, пять минут — никто не появился. Суматоха во дворе продолжалась, но в коридоре, ведущем к камере, было совершенно тихо.

— Ну, я все-таки выну этот прут, — произнес наконец американец, вставая и подходя к окну. — Во всяком случае, узнаем, из-за чего весь этот шум и гам.

Говоря так, он влез на чурбан и выглянул в окно.