Мы привыкли слушаться Ермака и последовали за ним. Он провел нас тесными коридорами гребных валов и спустился в еще пустующий трюм. Там было тихо и сумрачно. Мы сели прямо на железный пол.

— Гриша! — озабоченно начал Ермак. — Мои ребята говорили… Тебя несколько раз видели в компании Князя и его дружков. Что у тебя может быть общего с ними?

Я невольно ахнул. Гришка багрово покраснел и отвел глаза.

— Врут твои ребята!

— Ты знаешь, что не врут. Гриша! Тебе надо бежать от них, как от заразы. Это из-за них… из-за Жоры мой отец второй раз сидит в тюрьме. Слушай меня, Гриша: они погубят тебя, как погубили моего отца. Скажи мне: они предлагали тебе деньги? Ты брал у них?

Гришка теперь побледнел. Нижняя губа отвисла. Глаза по-прежнему бегали, избегая встретиться взглядом.

— Брал?

— Ну… взял. Он же сам предложил, говорит, отдашь когда-нибудь потом, когда будут.

— Ты, Гришка, дурень! — вздохнул Ермак (каким усталым выглядел сейчас мой друг!).

Из нас троих он был меньше всех ростом, самый слабый физически, и какой же он был сильный духовно! Всем он уступал в пустяках, но в серьезные моменты воля его делалась несокрушимой, как камень, и все ему подчинялись.

— Сколько ты взял у них? — тихо спросил Ермак. Гришка опустил голову.

— Ну?

— Рублей восемьдесят набрал… — шепотом проронил Гришка.

Опять я ахнул:

— Да чем же ты будешь отдавать?

— Великолепному? — уточнил Ермак.

— Ему…

— Имел с ним какие-нибудь дела? Нам ты можешь сказать, Гриша. Мы — твои друзья.

Гришка встрепенулся и впервые за этот разговор взглянул в глаза Ермаку, потом посмотрел на меня.

— Ей-богу! Ничего особенного. Ну, зашли в ресторан… Ну, выпили. Одну бутылку на четверых. Две бутылки.

— И снова давал денег?

— Предлагал… — неохотно признал Гришка,

— А ты?

— Не взял!

— Почему же на этот раз не взял? Гришка помолчал, он уже опять отвел глаза.

— Чего-то боязно стало. Скоро ведь не отдам…

— Отдашь, завтра же.

Гришка испуганно посмотрел на Ермака:

— Так у меня же нет… Ермак задумался.

— Надо достать…

— Где же я достану? Матери только заикнись попробуй… Обдерет.

Гришкину мать мы знали. Лучшая крановщица завода, но характер…

— Что-нибудь придумаем, — успокоил Ермак, поднимаясь. Но Гришка не успокоился. Кажется, его страшило даже возвращать деньги. Он боялся и Великолепного, и Князя, и всей их компании. Не понимаю: если боялся, зачем же с ними шел? Я его потом спросил, зачем он брал у них деньги. Гришка сказал, что не посмел отказаться.

— Что же вы там, в ресторане, делали? — поинтересовался я.

Гришка усмехнулся.

— Ну, музыка… закусили… Жора так интересно рассказывает. Всякие случаи из жизни.

— Понятно, какие такие случаи! — возмутился я. — Ты что, Гришка, обалдел? Мы же бригада коммунистического труда. Если об этом факте узнает Родион Евграфович, он такое дело раздует… А Иван будет виноватый. Ты бы подумал, кого подводишь.

— Ну, я больше не пойду с ними, вот ей-богу! — горячо поклялся Гришка. — Я и сам не рад. Да не знаю, как с ними разделаться. Они чуть не насильно всучили эти проклятые деньги.

После этого разговора я все раздумывал о Гришке. Неустойчивый он какой-то. В чем дело? Мать его работала на самом мощном портальном кране, и мы иногда в перерыв залезали к ней полюбоваться видом на бухту и на море с высоты птичьего полета. Мать у него была еще нестарая, бойкая, языкатая, красивая баба. (Хочется написать именно баба, а не женщина.) Характера Полина Гордеевна была крутого, деспотичного. Даже непонятно, как у нее вырос такой разболтанный сын. А уж лупила она его нещадно за каждую провинность. Но Гришка был терпеливый. Привык.

Вот уж у кого не было никаких авторитетов — у Гришиной матери. Мужчин она в грош не ставила, все до одного у нее либо подлецы, либо дураки. Инженеры «работать не хотят. Ходят, руки в брюки!» Директор завода — «хитрюга», главный инженер — «тряпка», заместитель, Родион Евграфович, «знает, что делает», парторгу «давно на пенсию пора», бригадир — «собака», и так далее и тому подобное. Женщин тоже не очень-то уважала. Врач, которая ее лечит, «ни черта не понимает!». Учителя «норовят даром деньги получать». И все это с колыбели слушал Гришка. Неудивительно, что ему «на всех наплевать» и «все осточертело». С такой матерью осточертеет.

Никого не уважает, никого не любит, не сумела построить семью.

Но работница она была отличная. Всегда ее имя на доске Почета. Сына она презирала: «Этот и денег не заработает, и в люди не выйдет».

Мое мнение: это страшная женщина, и напрасно ее уважали на заводе. Мало что хорошо работает. А человек плохой!

Как-то я высказал это дедушке Саше. Он же парторг, которому «на пенсию давно пора».

Дедушка сказал так:

— Все это, Санди, гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Я согласен с тобой, что она же сама и виновата, что ее сын воровал, хулиганил, не хотел учиться. И не она сумела вернуть парня на добрую дорогу, а Ермак да ты. Не попади он в вашу компанию, давно бы в колонии отсиживал. Но и обвинять Полину Гордеевну я не могу. Нелегко сложилась у нее жизнь, плохие люди попались на ее пути, вот она и озлобилась. А она, представь себе, отзывчивая при всей ее грубости. С кем случится беда, заболеет ли кто, Полина Гордеевна первая отзовется: придет, постирает, пол помоет, за ребятами присмотрит. Поможет делом, а не словом. Трудно, Саша, в людях разбираться. Тут с кондачка нельзя. Недаром пословица говорит: человека узнать — пуд соли с ним съесть!

Может, дедушка был и прав, но на кран я больше к ней не лазил и к Грише не ходил. Если она добрая, зачем так избивала Гришку, когда он был маленьким? Она и теперь порой такую затрещину ему влепит… Не представляю, чтобы моя мама меня ударила! Да и я бы, наверное, не перенес этого.

Теперь, после разговора с Ермаком, Гришка старался изо всех сил, просто из кожи лез.

Наша бригада в тот день работала в машинном отделении. Накануне вечером Иван Баблак, как всегда, ознакомил нас с чертежами. Распорядился, чтобы талрепы, рымы и клинья были под рукой с утра, когда подадут фундаменты. Сам же составил план погрузки фундаментов. Все у него рассчитано, чтобы не ждать ни минуты. Простоев он не терпел.

Одну за другой спускают такелажники в шахту машинного отделения секции фундаментов. Некогда не то что присесть и закурить (Гришка курил с тринадцати лет; вообще все в бригаде курили, кроме меня и Ермака), но и перекинуться шуткой. Все вспотели, запыхались. Душно. Жарко. Пахнет остывающим металлом, окалиной.

Но вот установлены на настиле второго дна фундаменты под главные механизмы, котлы и всякие устройства. Завтра начнется погрузка самих механизмов.

Сели покурить. До гудка еще четверть часа.

— Нам надо поговорить, товарищи! — сказал Ермак.

Он просто и кратко рассказал, как Гришка задолжал Великолепному.

Баблак нахмурился.

— Эк тебя угораздило, нашел, с кем связываться… — заметил он с досадой.

Все молчали, стараясь из жалости не смотреть на побагровевшего Гришку. Первым заговорил Боцман:

— Надо выручить парнишку. Сложимся или как?

На следующий день мы собрали Гришке восемьдесят рублей. Но на него напал страх перед Великолепным.

— Пырнут меня, и все! — твердил он, чуть не плача. Пришлось нам с Ермаком идти его провожать. Гришка всю дорогу клялся и божился, что если на этот раз «пронесет», то никогда в жизни даже не заговорит ни с одним блатным.

Мы застали всю компанию в ресторане «Европа». Только Клоуна не было (мы его давно уже не видели: с завода он «отсеялся»). Зато были какие-то две девчонки, лет по шестнадцати, в платьях-рубашечках без рукавов, с обесцвеченными, взбитыми волосами. Все было вполне прилично. На столе бутылка шампанского в салфетке, остывший бифштекс, салат, пирожное, на которое наседали, хихикая, девчонки. Обе сразу уставились на меня… Ох! Кажется, я им понравился…