— Зачем это? — нахмурился отец. — Разве тебе у нас плохо?

Мама все так же испуганно смотрела на нее.

— Мне очень у вас было хорошо! Я всю жизнь буду помнить, как счастье! Но Ермака нельзя больше оставлять одного. Вы только поймите, пожалуйста! Я должна быть с ним. Не того я боюсь, что моего брата засосет плохая компания. Он не Стасик! Но я боюсь, что эти подонки как-нибудь подведут его. Понимаете? Они ведь подлые! Они могут запутать Ермака. Разве я знаю как? Но непременно запутают. Если его родной, отец… Родного его отца, этого Стасика, уязвляло, что Ермак так устойчив против всего низкого, а у него, взрослого, образованного человека, нет ни чести, ни стойкости. А думаете, их, этих жор, князей и клоунов, не раздражает, что Ермак никогда не поддается злу? Я думала об этом много. Они обязательно захотят его запачкать. Вот почему я должна быть с моим братом: чтоб охранять его!

Помню, меня поразила глубина ее наблюдения. Ведь я тоже что-то такое подозревал насчет Станислава Львовича. Укором ему был Ермак, даже когда еще был ребенком. Только этим можно объяснить неоднократные попытки Стасика совратить сына.

— Ты права, — упавшим голосом произнесла мама. — Но твое зрение еще не укрепилось окончательно. Тебе нужны условия, а там их нет.

— Я должна его охранять, — повторила Ата, — ничего тут не поделаешь, мама.

Редко она называла ее так, обычно — тетя Вика.

— А если так, следует поговорить с Ермаком, вызвать его на бюро комсомольской организации… — начал было отец. Он тоже расстроился. Но Ата перебила его:

— Ермак не может быть иным. Бесполезно с ним говорить. Я ведь просила его не раз, и Санди говорил по моей просьбе. Но он уж такой. Он не оттолкнет человека, обратившегося к нему, даже если это вор. А они привыкли ходить в эту квартиру еще при Стасике. Пожалуйста, не отговаривайте меня. Вы знаете… Никогда в жизни о нем никто не заботился. О, вы много сделали для него, очень много! Большего не могли. Я так благодарна! Вы только поймите… Когда тетя Вика на работе, и я гладила Санди свежую рубашку в школу… Меня никто не заставлял, мне самой приятно хоть чем-то отплатить, и Санди мне как брат… Но я не могла не подумать: вот Ермаку некому погладить. Он сам гладит как умеет. И никто не нальет ему чаю, не подоткнет одеяло, как тетя Вика… Только не считайте меня неблагодарной. Просто Ермак еще слишком молод, чтобы всегда быть одному!

Ата упала головой на стол и безудержно расплакалась. Мама со слезами обняла ее, прижала ее голову к себе. Отец пошел и накапал ей валерьянки. Я сам чуть не плакал.

Ата долго плакала, но потом успокоилась и, смотря на нас заплаканными и покрасневшими глазами, снова стала объяснять:

— Тетя Вика, родная моя! Дядя Андрей! Вы не огорчайтесь, я буду часто бывать у вас. Каждый день! Не спорьте, но… хоть капельку, хоть капелюшеньку я вам мешала. Поживите немного втроем, отдохните, пока… пока Санди не приведет в дом жену… навсегда. Может, она у него будет… ведьма или дура. Так отдохните хоть пока!

Папа не выдержал и фыркнул, но лицо у него было пристыженное.

— Слышишь, Санди?

Я пожал плечами. Что еще мог я сказать? Что я уже знаю, кого бы я хотел привести в дом, когда придет время жениться. Еще рано об этом говорить.

И опять меня поразила глубина ее прозорливости. Как мы ни любили Ату, но иногда чуть-чуть она тяготила, особенно отца, тем более что не умела быть незаметной. Мы тщательно скрывали это не только от нее, но и друг от друга. А она все понимала.

Мама ушла в кухню и там, стоя перед темным окном, утирала слезы. Ата прошла к ней. Отец о чем-то задумался. Когда они вернулись, он сказал:

— Пусть будет так: иди к брату. Но мы уже привыкли к тебе, как к дочери, и ты не можешь не считаться с нами. Не перебивай. Ты не должна поступать на завод. Для тебя там слишком тяжело. Тебе же противопоказана физическая работа. Кончай школу. Мы будем тебе помогать. Молчи. Я неплохо зарабатываю, жена тоже, теперь и Санди работает. Ты с чистой совестью можешь принять от нас эту помощь. Откажешься — я сочту тебя неблагодарной и отвернусь от тебя. Знай!

— О дядя Андрей! Хорошо. Спасибо. Когда-нибудь я все вам верну.

— Вот именно, когда мы с Викой состаримся и нам не будет хватать пенсии. Вот кстати придется возвращенный долг. — Отец сухо рассмеялся и ушел в спальню.

Мы втроем еще долго обсуждали, как лучше устроить Ату. Она заверила меня, что не бросит школу. Ей еще оставалось учиться два года.

Утром мама отвезла Ату к Ермаку, и они вдвоем навели там порядок.

Ермак аж ахнул, когда пришел с завода. Но еще много дней спустя мама покупала то одну вещь, то другую и украшала и прибирала их комнату. И водила Ату на осмотр к Екатерине Давыдовне. Та сказала, что с глазами пока неплохо.

Пусто, очень пусто стало у нас без Аты. Только теперь мы поняли, чем стала для нас эта шумливая, неспокойная девочка.

Зато Ермак радовался. Видно, очень он был дома одинок. А теперь у него был самый близкий человек — сестра! И какая сестра! Умница, великодушная, добрая!

А недели две спустя я убедился, как была права Ата. Я сидел у них, хотя давно было пора идти домой. «Когда рано вставать, то в десять вечера надо быть дома», — это говорил мой отец. А было уже одиннадцать, и я все не мог заставить себя встать и уйти.

О чем только мы не говорили в тот вечер! А потом разговор зашел о будущем.

— Странно, ты мне брат, а я до сих пор не знаю, кем ты решил быть? — сказала Ата Ермаку. — Вот у Санди все ясно!

— Что — ясно? — почему-то обиделся я.

— Твоя жизнь навсегда связана с кораблями: будешь ли ты строить их или плавать на них. Либо инженер-кораблестроитель, либо ученый-океанолог. Может, даже моряк. Но от кораблей ты не уйдешь, ведь так?

— Ну, так! — буркнул я сердито.

— Я же знаю. А кем будет мой единственный брат, я не знаю. Кем же ты будешь, Ермак?

— А ты? Ты ведь тоже ни разу не говорила мне, кем будешь? — извернулся Ермак. — Сначала скажи ты.

— Я? Ладно… — Ата задумалась и погрустнела. — У меня ведь другое дело.

— Почему — другое? — разом спросили мы, не поняв.

Ата долго смотрела на нас широко раскрытыми близорукими глазами.

— Потому что я хотела бы стать, как Екатерина Давыдовна, — врачом по глазным болезням. Хирургом. Возвращать людям зрение. Понимаете? Но мне это недоступно. Я… недостаточно хорошо вижу, чтобы делать операции. Может, я еще… снова…

Она подавленно замолчала. Вот чего она боялась!

— Ты не ослепнешь, Ата! — произнес я растерянно. — Екатерина Давыдовна говорила маме, что у тебя все пока в порядке. (И зачем я ввернул это проклятое «пока»?!)

Ата чуть отвернулась. Потом встала со стула и пересела на подоконник. Там она сидела в тени.

— Может, пока и не ослепну. А после могу ослепнуть. Мне надо всего бояться… Вечно оберегаться от всего — от ветра, простуды, физического напряжения, усталости, даже жары. Не вступать ни в какие конфликты. Значит, если я встречу гнусную ложь — промолчать? А я не вытерплю. Не захочу я жить полтораста лет такой ценой. Я не понимаю, как все на вашем заводе — несколько тысяч человек — терпят, что у них заместителем главного инженера работает подлец. Ведь все знают, что он подлец? Почему они все его терпят? Я бы на каждом собрании твердила и твердила, пока бы стало неловко его держать на этом посту. Почему его не исключат из партии? Он же эгоист!.

— За эгоизм не исключают, — возразил Ермак смущенно.

— Его уважают рабочие, этого Родиона Баблака?

— Нет, не любят и не уважают, — сказал я твердо.

— Почему же они не потребуют, чтобы им поставили такого инженера, которого они могли бы уважать?

— Еще снимут, подожди, — неохотно сказал Ермак.

— А я бы не могла так долго ждать. Я бы вступила в борьбу, даже зная, что я могу из-за этого ослепнуть.

— Не один Родион такой, есть и еще. Ты бы со всеми и боролась? — недоверчиво возразил я.

Ата фыркнула, как рассерженная кошка.

— Тебе можно стать учительницей, — миролюбиво подсказал Ермак.