- Но ведь и Тибуртинская Сивилла, которую перелагает Адсон, тоже ничего не говорит о воскрешении. Как там ? "Поднимется царь греческий именем Констант.." Я не помню все в подробностях, но не о каком пробуждении от смерти там точно не говорится. Как ты думаешь, может быть Адсон все-таки сомневался в своей теории, чувствовал её зыбкость ? Может быть он каждый день спрашивал себя: "Не Антихрист ли я ?" Ведь по его теории Антихрист как "высокоморальная личность" будет в силах даже воскрешать мертвецов ?
- Подождите, подождите, - вмешалась тут Марья Сергеевна, - я что-то не понимаю. Вы хотите сказать, что этот Адсон всерьез верил в воскрешение какого-то там царя ?
- Да, Марья Сергеевна, он верил. Я нисколько не сомневаюсь, Лена, что он не испытывал никаких колебаний. Всеми нами тоже очень часто движет всепоглощающая вера, которой мы самоотверженно подчиняем всю свою жизнь. Некоторые люди достигают своего, некоторые - обманываются в своих ожиданиях. Но я думаю, что даже последние не считают, что они напрасно прожили свой век кто из них сможет сказать так, если при этом они служили самым возвышенным идеалам ? Нет, они не оказываются разочарованными.
В это время часы пробили десять. Пора было думать о сне. Я находился в затруднительных обстоятельствах. Присутствие Марьи Сергеевны обязывало нас с Леной спать раздельно, что мне всегда было очень неприятно, так как это насыщало наши отношения дополнительной противоречивостью. Как я ненавижу подобные минуты, наполненные условностями, притворством, душевным разладом !
- Ну ладно, - сказал я, поднимаясь и ставя кружку на блюдце. - Весьма благодарен вам за ужин... Марья Сергеевна, ничего если я переночую...как обычно в комнате вашего мужа. Обещаю, что завтра после десяти меня уже здесь не будет, и я вам больше не доставлю никаких хлопот.
Сказав это, я почувствовал, каким безжизненным стал взгляд Лены. Погрузившись в себя и словно читая какие-то надписи внутри души своей, она будто бы позабыла, что в течение всего этого вечера была совсем другой - такой пусть застенчивой, но счастливой, с глазами настолько наполненными жизнью, что от них, казалось, качнется маятник на настенных часах, остановленных в день смерти её отца, а олень на картинке, где он пьет воду из лесного источника, вдруг отпрянет, насторожится и, цокнув копытцем, исчезнет в лесной чащобе. Тут же она встала и принялась убирать столовые приборы, а я поймал на себе взгляд её бабушки, в котором было сказано так много ! Казалось, она жила, или заставляла себя жить только для того, чтобы своей жизнью изжить навсегда, заклясть всеми проклятиями, опечатать то ли миллионами печатей, то ли своей понимающей добротой, отменить, запретить навсегда саму возможность для возможности появления возможности вот такого вот отсутствующего взгляда у своей внучки, который делал бессмысленным всю жизнь Марьи Сергеевны, жизнь её отца, деда мужа, прабабушки свекрови - всех тех бесчисленных людей, которые в её понимании существовали некогда лишь затем, чтобы была на свете её внучка. Сейчас я не мог ни обнять Лену, ни поцеловать, ни сказать ей ещё раз, как много она для меня значит. Мне оставалось только пройти в соседнюю комнату, и я положил руку на круглую, холодную ручку двери.
- Подождите-ка, - вдруг сказала Марья Сергеевна. - Туда теперь нельзя.
- Почему ? - обернулся я, замечая, как они переглядываются между собой.
- Эта комната сейчас занята, - продолжила Марья Сергеевна. - Здесь живет одна женщина, моя очень хорошая знакомая, которой негде остановиться в городе. Мы не смогли ей отказать, тем более, что всегда так приятно оказать помощь тому, кто в ней нуждается.
Ее слова мне показались странными, но я отпустил ручку.
- Она что, все это время была здесь ?
- Да, она очень тяжело болеет. Два раза в день к ней приходят доктора. Господи, побыстрей бы она выздоровела. Боюсь, как бы она не заразила Лену.
- Петр, я постелю тебе в своей бывшей комнате. Там сейчас не так уютно, как двадцать лет назад, но тебе же всего на одну ночь.
- Хорошо, - мне неприятным показалось это постоянное присутствие в квартире совершенно посторонней, больной женщины, чья абсурдность как бы подытоживала невозможность нашего с Леной уединения. - Хорошо...
Когда я зашел в отведенный мне закуток, скудный свет сумерек, пробившись сквозь плотно зашторенное окно, чуть дрожа, нежился в моей кровати. Ветки растущих у дома деревьев слегка постукивали в окно, навевая дрему своими однообразными и монотонными звуками. После тяжелой дороги я очень желал выспаться, но беспокойные раздумья не оставляли меня в покое. Я все размышлял о наших с Леной отношениях, о том, как нелепо они складываются в последнее время. Ворочаясь с боку на бок, я подумал, что неплохо было бы что-нибудь почитать. Быть может, чтение отвлечет меня от сосредоточенности на неулаженности моей судьбы, и я вспомнил, что имею с собой дневники моего старого друга Андрея, с которым я надеялся сегодня увидеться, но который, оказывается, был сейчас за тридевять земель, в далеком Минске. Карьерист. Нет, в честолюбии ему решительно не откажешь. Он сразу же хотел быть первым во всем, напрочь отметая возможность быть где-либо на вторых ролях. Но вот же он стал крупным ученым, издает одно исследование за другим, а у меня пока ещё ничего нет. Сам, в одиночку, ничего не сделал. Даже этот Акмим. Ведь все лавры наверняка достанутся Масперо, а также Буриану, который опубликует итоги раскопок. Да, у Андрея пока что получается гораздо лучше, чем у меня. Я зажег лампу и раскрыл его юношеские дневники, оставленные им у меня на квартире. Когда он съезжал, то забыл прихватить их, потому что к тому времени он начал уже новую тетрадь, а эту... эту я неоднократно с тех пор перечитывал, удивляясь богатству философских изломов, пережитых нами в молодости. Я бережно перебирал страницы, вчитываясь в давно известные мне записи, в которых Андрей оставил частичку своей души, на которые и моя душа тоже очень живо откликалась. Особенно меня привлекало вот это место его дневников - Андрею тогда было всего лишь семнадцать лет: "Вновь я один в ночи, и не отвлечь эту ночь от звуков, насытивших единственное измерение звучности. Вновь я хочу постигнуть ночь, и нельзя понять её, не осознав как чужие эти звуки, своей привычностью делающие мир непознаваемым, а истину - тайной. О, загадка бытия, зачем ты призвана быть разгаданной, ведь к чему это тоскливое одиночество в призрачном мире символов ? Зато могу открыть я красоту и горькую участь человека, для которого в познании противоречия рождается удивительная чистота. Ведь есть же высшая справедливость во встрече добра и зла! Не будь в нас зла и рождающегося из доброты отвращения к нему, неприятия, стремления его преодолеть, мы бы не так стремились к очищению, изнывая от ненависти к злу, поедающему нас. Мы бы не так презирали зло, брезгуя всем, что может причинить боль телу или душе. А в Боге зла нет. Поэтому Он любит его и допускает. Господи, зачем Ты поразил мою душу грехом, ведь теперь я лучше чем Ты...И я не могу понять, как Ты можешь пугать меня жизнью, которой я боюсь, ибо в ней слишком мало меня, а много Тебя во мне, и слишком мало Тебя, а много меня в Тебе. Гнушаясь зла, я боюсь причинить боль солнечному лучу, Ты же, свободный от дурных помыслов, способен истирать в прах целые нации, не оставляя ни следа от континентов. Оттого, когда я думаю о скорбной правде Твоих замыслов, коим подвластны роковые судьбы, когда предо мной вопли страдания есть и безумие потерянных существ, поющие струны нутра коих, рванув, Ты обрек на безгласие, когда я предчувствую исчадие неслыханного пламени, испытующего своим терзанием сплошную рану представленных душ, я начинаю понимать, что я много прекраснее Тебя. Но, Боже, если в следующий раз Ты захочешь создать того, кто будет совершенней чем Ты, то выбери кого-нибудь иного. Потому что я разучился противопоставлять ближайшее и сближать разноименное, а что может быть кровней и решающей тогда, когда определяешься среди того, что всего между собою схоже, когда ты проклят на избор среди родственных сил, корневища вселенной сотрясающих в схватке, о которой стоит лишь помыслить, как истираются раскаленным жерновом визжащие нервы. А я всю жизнь считал их одним и распахивал глухую вечность между светом и тьмой, электризуя их так, что космос содрогался разрядами, раскалывавшими твердыню бесконечности. И потому, Господи, в следующий раз пусть это буду не я ! Я рвану пасть оскалившейся земли, и выйду в небо, где решается моя судьба, и ощупью различу путь в слепящих протуберанцах ореола сцепившихся огненных стихий. И пройду, и буду кричать от боли и неведенья, но я пригублю ненависти из чаши сердца Твоего врага и оборву его полубеспамятный слух великим воплем накопившегося гнева. Я сделаю все это, и я упаду замертво, и я признаю, что и сейчас была лишь Твоя, а не меня, немощного, воля. И за прозрение это, за страстотерпие это немыслимое, Боже, пусть в следующий раз это буду не я! Я примерю любовь и ужас, и, взойдя к тебе по гребню страдания, исполнюсь мощью незыблемого властелина, взмахнув крылами сильными, как вся напряженность межпланетных притяжений; и я сойду на землю, как Титан, и изолью на землю раскаленный нектар бесконечно густой испытующей лавы. Я останусь бесстрастен и, величаво склонившись над планетой, безмолвно источу весь свет, скопленный мною у Того, кто научил меня не бояться зла. Я поймаю единым жестом всю выпорхнувшую из огня пернатую одержимость; я поцелую её и отпущу в смерть. И оживут камни, и травы будут шептать молитвы незвучным, двуединым языком. Тихо трепещущие рядом ветви невиданных дерев и пенящиеся у моих золоченых стоп мудрые воды безграничного океана поймут меня: в рассеченной поисторической жути есть вечное избранничество и вечное изгнание; а стою, раскинув руки, держа в каждой из них по сотне галактик, теменем своим подпирая изножье предвечных благословенных палат и рыдаю: "Господи, молю Тебя, пусть в следующий раз это буду не я".