- Почему вы считаете это ошибкой?

Перегрин передернул плечами и поморщился.

- Если бы вы знали моего отца, вы бы не стали обращаться к нему с этим. Он типичный твердолобый реалист. Даже мысль о том, что его сын может быть таким впечатлительным, просто приводила его в ужас.

- Значит, вы обсуждали с ним это в подробностях?

- Я бы не назвал это "обсуждением", - возразил Перегрин, скривив губы. - Скажем так, мы просто обменялись репликами. Он недвусмысленно заявил мне, что мое чрезмерно развитое воображение недопустимо. Увы, это мало помогло. Собственно, стало только хуже. Казалось, чем больше мои смятение и досада, тем больше всякого я вижу... - Он снова опустил взгляд на виски.

- Сколько лет вам тогда было?

- Около одиннадцати, - почти беззвучно ответил Перегрин.

- Вы не знаете, ваш отец собирался обследовать вас у психиатра?

Перегрин мотнул головой, не решаясь встретиться с Адамом взглядом.

- Он считал, что, если об этом узнают, это плохо отразится на репутации семьи. В конце концов он отказался от мысли переубедить меня и просто объявил, что если я... если я хочу остаться его сыном, я должен научиться владеть своими бреднями.

Адам только кивнул. Подобные истории он наблюдал уже много раз.

- Продолжайте.

Перегрин на мгновение зажмурился, потом вновь заговорил:

- Как вы можете себе представить, угроза была не из пустых. Я предпринял все, что мог, чтобы не видеть тот, другой мир. Мне кажется, его метод был достаточно эффективен, так как к тринадцати годам мне удалось наконец избавиться от всего этого.

Голос его звучал уныло, никак не радостно.

- Давайте-ка на минутку отвлечемся, - как бы невзначай сказал Адам, помолчав немного. - Когда вы начали рисовать и писать картины?

Перегрин облегченно вздохнул.

- Ну, это-то проще, - ответил он. - Это было в начале третьего года подготовки, когда все мои видения прекратились. Я поступил в художественный класс. - Он улыбнулся воспоминаниям. - Это было потрясающе. Я и не предполагал, что во мне может быть столько тяги к искусству. В конце концов, этот совершенно новый мир открылся мне как бы в утешение за тот, который я потерял.

- И что вы тогда рисовали? - спросил Адам, пытаясь увести разговор в сторону от все еще видимого глазу эмоционального минного поля.

- О, ничего особенного: славные безобидные пейзажи, дома... С упором на перспективу. - Теперь, когда речь зашла об искусстве, голос Перегрина звучал увереннее. - Большинство моих одноклассников терпеть не могли отрабатывать технику, но для меня упражнения по перспективе были чем-то вроде... Ну, не знаю... Вроде волшебства. То есть были, конечно, правила, которым надо было следовать, но возможности при этом открывались почти безграничные. Учительница живописи проявляла ко мне благосклонность, так что я понемногу восстанавливал уверенность в себе.

Он пригубил наконец свое виски и задумчиво продолжил:

- Все стало еще лучше, когда мы занялись живой натурой. Портреты сразу стали моим коньком. В выпускном классе я написал портрет старшего преподавателя в образе Роберта Брюса так хорошо, что его отметили премией. Это сыграло важную роль. Мой отец с сомнением относился к моему увлечению искусством - мне кажется, он предпочел бы какие-нибудь спортивные достижения, - но ведь с репродукцией на обложке "Скоттиш Филд" не поспоришь! К счастью, я сдал экзамены так удачно, что даже он не смог возмутиться ЭТИМ. Я хотел и дальше учиться живописи, отец желал, чтобы я учился на юриста, так что мы сошлись на истории искусств в Оксфорде плюс художественная школа. - Перегрин болезненно скривился. - Теперь мне жаль, что я не послушался отца и не пошел на юриста: может, из меня вышел бы банкир... или экономист.

- Правда? - Адам старательно поддерживал бесстрастный тон.

- Да! - с ожесточением выкрикнул Перегрин. - О, я очень неплохо начал в первые годы после окончания. Благодаря помощи леди Лоры и других мне удалось выдвинуться... Я даже приобрел некоторую репутацию, но только тут все снова обернулась к худшему.

- Каким образом?

- Мое видение... Оно изменилось, - вздохнул Перегрин и сделал еще глоток из стакана. - Я снова начал видеть всякие вещи. Я старался контролировать себя, но мне это не всегда удавалось. Все чаше и чаще, начиная работу над новым портретом, я начинал видеть то, чего мне видеть не положено. Иногда, глядя в лицо позирующего мне человека, я ловил себя на том, что вижу его будущее...

- Видите его смерть, вы хотите сказать? - предположил Адам.

Перегрин стиснул губы.

- Ну, не каждый раз. Но достаточно часто, чтобы убедиться в том, что писать кого-либо старше среднего возраста - это напрашиваться на помрачение рассудка.

- Вот почему последние годы вы пишете в основном детей, - договорил за него Адам и кивнул. - А что заставило вас написать леди Лору?

- Вы когда-нибудь пытались сказать "нет" леди Лоре? - Перегрин немного недоверчиво покосился на Адама. - И потом, поначалу мы договаривались только о портрете ее внуков. Только когда я уже начал работу, она попросила, чтобы ее тоже включили в композицию. Едва ли я мог отказать ей: из всех моих покровителей она была самой доброй и щедрой - почти как родная мать, если вам это интересно. Вот почему, когда я понял, что я пишу...

Он глубоко вздохнул и попробовал продолжить рассказ:

- Я пытался убедить себя, что все это неправда, - прошептал он. Собственно, это все, что я мог сделать, чтобы продолжать работу. Я пытался отделаться от этого знания, но не мог. А потом еще вы появились - и продолжать отрицать это было уже просто невозможно. Теперь она умерла, как я и предвидел. А я... У меня и слез-то больше не осталось оплакать ее.

Он закрыл лицо руками, и все тело его содрогнулось от всхлипа. Адам протянул руку и осторожно положил на его худое плечо.

- Перегрин, - негромко произнес он. - У леди Лоры Кинтул диагностировали рак примерно полгода назад. Это было задолго до того, как вы начали работу над ее портретом. Предвидеть чью-то смерть и вызывать ее разные вещи.

Перегрин не откликнулся, поэтому Адам зашел с другой стороны.

- Вы видите что-нибудь, кроме смерти?