Пелагея погладила доски у гроба:
- И верно, что вымыл: ни задоринки руки не слышат!
Сказала Пелагея спасибо и гроб, как пёрушко, взвалила на плечи.
После Трифон крышку принес и поставил ее к двери у входа...
* * *
Пелагея весь день хлопотала, не пила , не ела и в тот день не топила печь: боялась, как бы дедка Аким до утра из гроба не вытек!
В полдни опять смоталась к отцу Никанору: лишний раз попросить никогда не мешает. Долго Пелагея просила прийти завтра и справить свекра пораньше.
- Псаломной молитвы не будет? - спросил отец Никанор.
- Да нет уж, батюшка: сама почитаю!
- Как знаешь..
- Не на что, батюшка...
- Тебя учить только портить, - шутливо сказал отец Никанор.
Пелагея вернулась домой и тут же достала с полки псалтырь, стерла с него передником пыль и встала к свекру в угол, к окну: побежал псалом за псалмом, и в избу надвинулись тени.
... К вечеру, когда пригнали коров и в окна просунулись красные пики, расколовшись на мелкие красные брызги о гроб с дедом Акимом, Игнатка подпасок пришел домовать...
У нас пастухи в Чертухине ходят па ряду. Корова - считается ножка, летник подтелок -полножки, а четыре барана - черёд, идут за корову. Значит так: сколько пойдет копыт у тебя на выгон в Егорье, столько и чередов пастух будет жить и харчиться...
Пелагея совсем про черед забыла в хлопотне, а Игнатка пришел чуть ли не на две недели.
- Здорово, хозяйка,- крикнул ей громко Игнатка из двери.
Пелагею холодной водой так и обдало, потом бросило в жар, псалтырь в расплохе она Акиму положила на нос и к печке позвала Игнатку...
- Не обессудь, я сегодня и печь не топила.- шепчет ему Пелагея, усадивши его за залавок.
- Мы понимаем,- тоже чуть слышно Игнатка хрипит, вспомнив, что громко нельзя говорить, когда к избе есть покойник.
Дала Пелагея ему ломотуху черного хлеба, кринку с толстым верхом поставила, чашку и ложку с полки достала, а сама, не взглянув на Игнатку, строгая, бледная, опять встала к свекру в угол и долго глазами искала псалтырь.
Читает Пелагея псалмы, еле шевелит губами, а в ушах так и хрюпают корки на белых зубах у Игнатки. Долго чавкал подпасок за печкой. Пастухи, убегавшись за день со стадом, любят за столом посидеть... И сыт уж как будто, а рот, как за ложку заденет, так разве отцепит один только сон. Игнатка уронил голову на залавок, посыпались пастушьи кудри, как ветки с подрубленной ивы, и рука с ложкой повисла с залавка.
Пелагея услышала храп, обернулась, и сделалось весело ей и смешно. Подошла она с псалты-рем и долго гладила нежные, мягкие кудри Игнатки.
- Ишь, притомился, никак не добудишь! Игнатк, а Игнатка...
Игнатка чуть голову поднял, посмотрел на нее полуглазом, а потом опять опустил и опять захрапел. Только крепче ложку зажал и во сне, видно, все еще пил молоко и доедал ломотуху.
- Игнатка, да што ты в самом-деле, иди-ка ложись на постель...
Пелагея толкает его псалтырем и нос чуть в пальцах зажала.
Игнатка вскочил и выронил ложку.
- Ишь, как тебя развезло,- смеется ему Пелагея,- иди-ка, ложись, печь не топлена, а я уж сегодня не лягу.
Игнатка кой-как, протирая глаза кулаком, добрел до постели, распутал калишки и полог закинул, чтобы во сне мертвеца не увидеть, кашлянул, чихнул, зевнул и скоро опять, как камень на дно речное пошел.
* * *
Встала солдатка снова под образ, лампадку оправила - больно дымила - и свекру в бороду смотрит.
Свекор лежит, как живой, только закрыты глаза. Стал Аким словно чище, белее на синем свету от лампадки, с носа сошли черные горки от грязи, что в поры набилась за долгие годы лежанья без умывки на печке.
И так он на Прохора всхож, вот только Прохор рыжей да моложе, а батюшка сед и нехорошей такой сединою: как будто борода у него долгое время в чулане лежала и покрылась серою пылью.
Стоит Пелагея, псалтырь не читает; и ей не страшно, и... страшно: будто все так уж и надо и иначе даже не нужно и быть не могло!
Только в полночь, когда по Чертухину перебоем петухи запели, смотрит она, что и дед Аким на нее тоже глядит.
- Ты,- так и пылит борода,- ты,- говорит,- молодуха, не бойся, греха на тебе я не вижу...
Пелагея глядит на Акима, Аким же глядит на нее.
- Кровь,- кровь,- пылит борода,- коли к сердцу подвалит, так в ней не волен уж никто!..
Пелагея дрожит, хотела крест на лоб положить, а рука надо лбом так и застыла: старик опять рот широко раскрыл, словно целит на ложку!
- Ты,- так и пылит, так и пылит, словно с веника пыль, борода, - ты, говорит, - около меня много не майся, мне теперь хорошо, на двор здесь не надо ходить, и за мной выносить тоже не надо... Здесь я лежу в лебяжьем пуху, под головой у меня большая подушка, как облако, мягкая, а под кости подостлан некошенный луг...
Глядит на него Пелагея, а старик чуть с изголовья привстал, да пальцем Пелагею и манит.
- Ты,- словно пыль по дороге от ветра поднялась,- ты,- говорит,- ухо поближе подставь: я тебе на ушко!
Нагнулась Пелагея и подставила ухо. Дует Аким шопотом, шелестом губ в Пелагеино ухо, и кажется ей, что меж ними течет сейчас большая река: она стоит на одном берегу, Аким - на другом.
- Кровь человека, как ветер пушинку, несет!.. Кровь баломутит!.. Уйди от стола и с мужем ложись... Рад я, что перед смертью сына дождался: теперь умереть мне за шутку!.. Иди-ка, ложись!.. Иди-ка, ложись!..
Сказал последнее слово Аким, лег опять на подушку и руки сложил на груди, как ему Пелагея сложила, когда убирала по чину...
* * *
Недвижен старый Аким.
Падает синий свет от лампадки ему на лицо, просветленное, тихое, бледное, словно с иконы сошел.
И где вот сейчас Никола-угодник, в гробу под божницей лежит или, как уж сто лет, смотрит только одними глазами с широкой доски с сусальным окладом, - что сон и где явь - понять невозможно!..
Только синий свет от лампадки колет глаза синей иголкой, щекочет ресницы и гонит слезу на щеку.
Приложила Пелагея к сердцу псалтырь, чтоб унялось, Живую Помощь прочла и долго лежала лбом на холодном полу. Потом встала и даже зевнула чуть-чуть - спать от устатка так и тянуло,- отвернулась от свекра и твердо пошла в другой угол у двери, где полог закинут и за пологом тихо: как будто там нет никого!
Подошла Пелагея к пологу, полог откинула, смотрит: Прохор лежит! Пелагея ни со страху, ни с радости кофту и юбку в клочки на себе разодрала: руки тряслись, словно ветки на листопадном ветру, застежки, крючки, как собаки сцепились,- рукой не разнять!
Что дальше тут было, об этом не знает никто, да и нам лучше тоже не знать.
Бес ли очажник над ней подшутил и на подбородок Игнатки напялил мочалку, иль все померещи-лось бабе с устатку да горя,- что тут сказать, чужое горе, как густая каша - чем глубже ложка уходит, тем больше сала на дне!..
* * *
... Только подпасок Игнатка по утру коров выгонял и шатался, как пьяный, ин бабы смеялись, и так покраснел, когда с прутом Пелагею увидел, что кажется в небе так и заря не горит!
В деревне такие дела до людского глаза доходят несразу, никто ни о чем и думать не мог: все поминали добрым словом Акима!
Стали болтать языки, когда у Пелагеи юбка спереду стала короче и стан - словно у ели срубили верхушку, а сбоку оставили сук. Глядит и сама Пелагея, что дело неладно. От Прохора нету вестей, и слуху нет никакого...
- Ну, хоть на денек бы приехал, пока небольно заметно...
... Полощет она белье на реке, вальком на плоту по рубахам колотит, а сама то и дело на юбку глядит:
- Растет!
Бросит белье колотить и опять спорынью да малину пихать, куда надо, а помощи нету и нету.
- Приедет вот Прохор, пропала моя Пелагея!.. Думает так про себя и в воду глядит.
Из воды иль глубоко в воде синеют две потухших лампады, на осенней ряби двоятся, троятся, лицо в речной воде худое, испитое, бледное, не краше в гроб человека кладут!