Иван Палыч поглядел исподлобья на старшего Каблука, собрал на лбу морщинки гармош-кой и про себя усмехнулся, но ничего не сказал, а только подумал:

- Ведь и в самделе? Вот было бы ладно!

Мы, да и Иван Палыч, не очень спешили, да и спешить было бы трудно, то и дело сорвется с кладинки нога, зацепит холодную воду за голенище, а под сердцем так и помертвеет, когда из-за окопного козырька шибанут пенным брызгом кипучие двинские сусла.

- Ишь, как ей рожу-то всю разнесло,- говорит Иван Палыч, косясь на Двину,- к вечеру не пришлось бы совсем выбираться.

- Устынет!

- Вот только немец не стал бы палить...

- Не тронет! Нешто водой окатит!

В это время донесся до нас истошный задушенный крик; кто это кричал, и с какой стороны шел этот крик, сначала было понять невозможно. Все мы остановились на месте, руки козырем к ушам приложили и слушаем:

- А ведь это, братцы мои, Сенька орет,- прошептал Иван Палыч, кадык у него посинел, нос заострился, и белковина из глаз словно вывалилась в бессонницу из припухлых век.

- Надо спешить.

- Чего спешить, господин фельдфебель, орет, как под ножем, значит жив. Теперь хорошо завернуть бы!

Иван Палыч строго на нас поглядел, и мы зашлепали дальше. Скоро, за небольшим поворотом, где возле окопа стояли чахлые обдерганные пулями и осколками от разрывов кусты, словно нищие или слепцы присели на корточки около окопов и испуганно заглядывают в них: куды же нам, людям слепеньким, дальше иттить! - скоро увидели мы нашего каптера, сидящего с козьей ножкой во рту на большой куче сапог, а из-под сапог винтом журила вода и гнала вниз по канавке разную мелочь: доносные книжки, листы, с поименованием на довольство, списки на выдачи, лопаты и сумки.

- Каптер,- кричит ему Иван Палыч,- как, дружище, дела?

- Заливает!

- Ну, и чорт с ним... Давай-ка нам сапоги, а старые запиши себе в поминанье.

Каптер, увидя нас, приложил к козырьку козью ножку, а другой рукой протянул кисет и список на желтой бумаге в раскурку:

- Слала Богу, все дома!

- Как Тимонин? - спрашивает Иван Палыч, заглядывая и цейхаузный блиндаж, куда тонкая струйка изогнула черную спинку и словно поет про себя, сбегая по досчатым ступенькам.

- Ну, Иван Палыч, чуть с ума не сошел: сапоги-то только вечерась доставил.

- Да провались ты в кобылью дыру с сапогами! Как, что там выше?

- Пробегал: ничегось!

- Постовые стоят во второй наблюдалке?

- Ни мышки, ни мушки не встретил!!

Иван Палыч на нас посмотрел, мы ничего не сказали, наше дело с горошину.

- Много воды?

- Да, воды-то хватает!

- Проходил мимо Сеньки?

- Вот те хрест, бежал словно лось по болоту: мне и ночь-то все снились одни сапоги!

- Да пропади они прахом! Надо бы тронуть! Ну, поднимайся, табашная рота!

- Погоди, погоди, Иван Палыч, вы покурили и нам бы не плохо!

Обернулись мы, а это Прохор из-за угла выходит, бледный, как смерть, и на бледности этой еще рыжей горит борода, а в бороде на губах повисла кривулей усмешка, и сама борода от холоду немного трясется. Иван Палыч нахмурился, оглядел Прохора, сколь у него мокры шинельные полы и не обманул ли его Прохор, только постояв за углом блиндажа...

- Как, Поохор Акимыч, квасы?

Прохор махнул только рукой...

- Прошли шагов возле триста, а дальше плыви!

- А люди?

- Ни душинки!

- До Зайцева блиндажа не доходили?

- Бесперечь не дошли: видели только на крышу ему насадило песку да каряг нанесло, словно на крыше у него возятся черти.

- Ну, значит, тут крышка!?

- Могила, если, как мы, не вубегли!

- Во-время, значит, наш Заяц в отпуск поехал!

- Где найдешь, где потеряешь: так всегда!

- Надоть теперь-б к их-высоко иттить!?

- Дай хоть покурить, Иван Палыч: все равно спеши не спеши, медаль на ляжку теперь не повесят!

- Ну, нет уж, брат Пенкин, в дороге покуришь... Рябята, забирай сапоги...

Но не прошли мы и полтораста шагов, как опять все остановились, невольно улыбнувшись друг другу: неподалеку от нас впереди, очевидно, шел, не торопясь, Сенька, надо быть, в очень счастливом расположении духа, ибо не громко, но вдосталь внятно доносилась до нас ухарски закрученная песенка:

По такой-сякой погодке

Не пройти мне без калош,

Коль за пазухой на лодке

С парусами едет вошь.

Едут вошки, едут блошки.

Свеся ножки из воды,

Жалко нетути гармошки

Растуды-вашу-туды.

- Сенька...- Иван Палыч протянул руку в ту сторону окопов,- веселый малый Сенька!..

- Золото парень, - говорит Пенкин,- ничем его не проберешь!

- Да уж! - многозначительно собрал гармошку Иван Палыч и опять протянул руку:

По такой-сякой погодке

Я пройду и без калош,

В околодке нету водкя,

Да воды зато сколь хошь!

Если б водочки немножко

И поменьше бы воды...

Жалко нетути гармошки

Растуды-вашу-туды!

- Вот дьявол...

- Рубаха парень...

- Значит командир жив?

- Да куда он заденется?..

- Семен Семеныч! - крикнул Иван Палыч, приставши на цыпочки.

- Эй, кто там, здорово живете!?

- Катись, Сенька, сюда скорей, катись, - кричим и мы тоже.

- А это вы? - весело говорит Сенька, появляясь неторопливо на повороте,- мокрая рота!

- Сенька, жив командир? - строго спрашивает Иван Палыч.

- Не дивись коль скачут блохи.

Значит, водки напились,

Коли нет попа Ермохи,

Значит, богу помолись!

... в полном здравии, господин фельдфебель.

- Ну, слава богу!

- Известно!..

- Залило?

- Как полагается!

Смотрим мы на Сеньку, и самим нам веселее, как будто и беда случилась за неумелую шутку...

- Пьян Сенька, - думает каждый, - иль нет... его не поймешь... у него зады и переды - все вместе...

- Н-но? - недоверчиво говорит Иван Палыч.

- Известно... Выбег я - эна - гляжу... река течет чуть-чуть не по крыше... Ну, думаю, если это у меня не от перепива, то надо будить их-высок... Будил, будил, устал будивши, как каторжный: не встает, да и только, ногой только все норовит под брюхо ударить... Чорт, думаю, с тобой! Вышел опять посмотреть, а вода-то все выше и выше... Вернулся, взял метло да по заду, по заду: еле отходил! Поднялся, да на меня:

- Ты, что,- говорит,- собачий сын, разум что ли потерял?

- Никак нет,- говорю,- тонем! Вот и пакет с вечера лежит, будить вас не хотел.

Посмотрел бумагу их высок, схватил метло, да по мне, да по мне, возил-возил, и коже, и роже попало, потом устал, должно быть, и говорит:

- Ты что же, сукин сын, не разбудил?

- Да, разве,- говорю,- ваше-высоко можно тревожить?

Схватился он, братцы мои, за голову, плачет, в грудь бьет:

- Беги скорей к фельдфебелю... Гумагу кажи...

- Что за бумага, Сенька? - перебил его Иван Палыч,- подавай!

Сенька подал из-за пазухи синий пакет, Иван Палыч ноги расставил, на лбу гармошку развел и нараспев прочитал:

...Командиру двенадцатой роты. С получением сего приказываю вам в виду наводнения принять срочные меры и в случае надобности покинуть в порядке окопы и отступить...

Иван Палыч глупо оглянул нас всех и ни слова не молвил...

- Вспомнили, сукины дети! - прошептал мне на ухо Пенкин.

- Трогай, братцы, тогда по резервам,- нерешительно сказал Иван Палыч.

- Что теперь только будет? Один раз не поверил, да не доложился, и вышла такая история,- про себя Иван Палыч подумал.

Иван Палыч хмуро пошел впереди, а мы за ним гусем...

В это время, кажется, совсем рядом, там, где кончаются окопы нашей двенадцатой роты, взошло веселое осеннее солнце и обдало красным искристым светом наши помертвевшие лица, забросало золотом мутную воду у ног и кладинки, а на окопный загиб вдалеке надела мученичес-кий красно-терновый венец, и из-под этого венца подняли коряги на Зайчиковом блиндаже кверху рогули, а вода под ними по верху, как подернута кровью. В это же время бухнуло с нашей батареи, и по середине Двины взметнулся скоро насквозь пронизанный солнцем столб из воды, как будто это встал из Двины водяной, вытянул длинную шею, посмотрел кругом водяными глазами и скоро, пустивши по речке пузыри, плюхнул назад в мутную воду.