Тут, несомненно, совершались геройские подвиги, прославленные в приходской истории, но неизвестные истории всемирной. Мы видим, как виселицы воздвигаются с той и с другой стороны и несчастные трупы болтаются на них дюжинами в ряд; злополучного мэра Везона хоронят еще живым. Жатва не снимается с плодородных полей; виноградники потоптаны, всюду царят кровавая жестокость, безумие всеобщей ярости и ожесточения. Разрушение и анархия повсеместны: все охвачено сильнейшим пожаром, но пожаром без зарева, издали невидным! В заключение Учредительное собрание, пославшее в Авиньон комиссаров, выслушав их14 доклады, прочитав петиции, продебатировав целые месяцы, с августа 1789 года, и "потратив в общем на это дело тридцать заседаний", торжественно постановляет четырнадцатого прошлого сентября, что город Авиньон и графство составляют одно целое с Францией и что его святейшеству папе будет уплачено справедливое вознаграждение.

Значит, все прощено и покончено? Увы, если безумие ярости проникло в кровь людей и виселицы воздвигались и с этой и с той стороны, что могут сделать пергаментный декрет и амнистия Лафайета? Забывчивая Лета течет не по земле! Паписты-аристократы и патриоты-разбойники все еще являются друг для друга бельмом на глазу, они постоянно подозревают других и подозреваются сами во всем, что бы они ни делали и ни предпринимали. Верховное Учредительное собрание разошлось всего две недели назад, как вдруг, в воскресенье 16 октября 1791 года, утром, не вполне потушенный пожар снова вспыхивает ярким пламенем. Появляются антиконституционные воззвания, рассказывают, что статуя Мадонны покраснела и проливает слезы. Поэтому в то же утро патриот Л'Эскюйе, один из наших "шести правящих патриотов", посоветовавшись со своими братьями и с генералом Журданом, решается отправиться в церковь вместе с одним или двумя приятелями не для того, чтобы прослушать обедню, чему он придает мало значения, а для того, чтобы увидать всех папистов вместе и сказать им слово увещевания, а также чтобы посмотреть на эту плачущую Богоматерь, находящуюся в той же церкви кордельеров. Рискованное поручение, имевшее фатальный исход! Каково было слово увещевания, произнесенное Л'Эскюйе, этого история не сообщает, но ответом на него был пронзительный вой аристократических папских богомольцев, среди которых было много женщин. Поднялись тысячеголосые крики и угрозы, перешедшие, так как Л'Эскюйе не бежал, в тысячерукие и тысяченогие тычки и удары, сопровождавшиеся уколами стилетов, игл, ножниц и других острых инструментов, какими пользуются женщины. Ужасное зрелище! Древние покойники и Лаура Петрарки спят вокруг; священный алтарь с горящими свечами смотрит сверху, а Богоматерь оказывается без единой слезинки и вполне естественного цвета камня. Друзья Л'Эскюйе бросаются, подобно посланникам Иова[108], к Журдану и к национальной армии. Но неповоротливый Журдан хочет сначала занять городские ворота, движется втрое медленнее, чем следовало бы, и когда приходят в церковь кордельеров, то она уже безмолвна и пуста; Л'Эскюйе одиноко лежит у подножия алтаря, плавая в собственной крови, исколотый ножницами, истоптанный, искалеченный. Глухо простонав в последний раз, он испускает дух вместе со своею жалкой жизнью.

Такое зрелище способно возбудить сердце всякого человека, а тем сильнее должно оно было подействовать на многих людей, называющих себя авиньонскими разбойниками! Труп Л'Эскюйе, положенный на носилки, с увенчанной лаврами обезображенной головой несут по улицам под многоголосое, мелодичное пение, под похоронные вопли, больше горькие, чем громкие! Медное лицо Журдана, лицо лишенного всего патриота, мрачно. Патриотический муниципалитет посылает в Париж официальное донесение, приказывает произвести многочисленные, точнее, бесчисленные аресты для допроса и следствия. Аристократов и аристократок тащат в замок, запирают всех вместе в подземные темницы, где они лежат вповалку, лишенные всякой помощи, оплакиваемые лишь хриплым журчанием Роны.

Они сидят по темницам, дожидаясь следствия и допроса. Увы! С палачом Журданом в качестве генералиссимуса, медное лицо которого почернело, и с вооруженными разбойниками-патриотами, поющими похоронные песни, слишком вероятно, что следствие будет коротким. В два следующих дня независимо от согласия муниципалитета в подземелье Авиньонского замка располагается разбойничий военный совет; разбойничьи экзекуторы с обнаженными саблями у дверей дожидаются разбойничьего приговора. Суд короткий, безапелляционный! Здесь царят гнев и месть разбойников, подогреваемые водкой. Поблизости находятся темницы Glaciere, или Ледяной башни, где происходили дела, для которых в человеческом языке нет названия! Мрак и тени отвратительной жестокости окутывают эти темницы замка, эту башню Glaciere; несомненно одно: что многие в нее вошли, а вышли немногие. Журдан и разбойники, господствуя теперь над всем муниципалитетом, над всеми властями, папскими или патриотическими, хозяйничают в Авиньоне, поддерживаемые ужасом и безмолвием.

Результатом всего этого является то, что 15 ноября 1791 года мы видим, как друг Даммартен с подчиненными и под начальством генерала Шуази, с пехотой и кавалерией, с громыхающими впереди пушками, развернутыми знаменами, под гром труб и барабанов, с преднамеренно грозной демонстрацией военных сил вступает на улицу Кастль-Рок, направляясь к широким воротам Авиньонского замка. За ним на почтительном расстоянии идут три комиссара нового Национального собрания. Авиньон, повинуясь приказанию, во имя закона и Собрания широко распахивает свои ворота; Шуази с остальными, Даммартеном и "bons enfants", "славными ребятами из Бофремона", как называют этих давно знакомых бравых конституционных драгун, въезжают, встречаемые криками и Дождем цветов. Они приехали, на радость всем честным людям, на страх палачу Журдану и его разбойникам. Вскоре показывается усеянное вередами, распухшее медно-красное лицо Журдана; вооруженный саблей и четырьмя пистолетами, он пытается говорить грозно, однако обещает сдать замок тотчас же. Гренадеры Шуази вступают вместе с ним в замок. Они вздрагивают и останавливаются, проходя мимо Ледяной башни, так ужасен исходящий из нее запах, потом с диким ревом: "Смерть палачу!" - бросаются на Журдана, который едва успевает скрыться через потайные ходы.

Пусть же откроется тайна производившегося здесь правосудия! 130 мужчин, женщин и даже детей (ибо схваченные врасплох трепещущие матери не смогли оставить своих детей) грудами лежат в этой Ледяной башне и гниют среди разлагающейся массы, на ужас всему миру. Три дня продолжается грустная процедура выноса трупов наружу и опознания их среди воплей и возбуждения страстного южного народа, то коленопреклоненно молящегося, то бушующего в дикой ярости и сострадании. Затем происходит торжественное погребение с глухим барабанным боем и пением. Убитые покоятся теперь в освященной земле, в общей могиле реквиема, при всеобщем плаче.

А Журдан Coupe-tete? Мы видим его снова через день или два: он скачет по романтичнейшей холмистой стране Петрарки, яростно пришпоривая своего скакуна; молодой Лигонне, пылкий авиньонский юноша, с драгунами Шуази несется за ним по пятам. С такой вздувшейся мясной тушей вместо всадника ни одна лошадь не может выдержать состязания. Усталый конь, подгоняемый шпорами, плывет через речку Сорг, но останавливается на середине ее, на "chiaro fondo di Sorga", и не трогается с места, несмотря ни на какие шпоры! Молодой Лигонне подскакивает; меднолицый грозит и ревет, вытаскивает пистолет, может быть даже спускает курок, однако его схватывают за шиворот, привязывают к седлу, а ноги подтягивают под брюхо лошади и везут в Авиньон, где его с трудом удается спасти от растерзания на улицах.

Таковым оказывается пожар в Авиньоне и на юго-западе, когда он становится заметным. По этому поводу в Законодательном собрании и в "Обществе - Мать" происходят долгие и бурные споры о мерах, какие следует принять. "Амнистия!" - кричат красноречивый Верньо и все патриоты; чтобы покончить, если возможно, со всем этим, нужны взаимное прощение и раскаяние, восстановление и примирение. Предложение это в конце концов проходит; и вот огонь на юго-западе слегка заливается "амнистией" или забвением, которое, увы, не может быть ничем иным, как только воспоминанием, ибо река забвения Лета протекает не по земле! Не вешают даже Журдана: его освобождают, словно еще не созревшего для виселицы, и даже, как мы видим издалека, "его с триумфом проносят по южным городам". Чего только не носят на руках люди!