Глава седьмая. НОЧЬ ШПОР

Все это происходит из-за таинственных эскортов и новой берлины с одиннадцатью лошадьми; "тот, у кого есть тайна, должен скрывать не только ее, но и то, что ему есть, что скрывать". Первый военный эскорт уничтожил сам себя, и теперь возмутятся все остальные эскорты вместе с подозрительной страной, и все это разразится громом, который нельзя сравнить с громом победы. Скорее его можно сравнить с первым движением горной лавины, которая, раз сорвавшись, как здесь в Сен-Менеульде, будет нарастать и катиться все дальше и дальше, до Стенэ, с грохотом и дикой разрушительной силой, пока и патриоты-крестьяне, и жители деревень, и военные эскорты, и новая берлина с королевской властью не рухнут в бездну.

Спускаются густые ночные тени. Почтальоны щелкают бичами, королевская берлина проезжает Клермон, где полковнику графу Дама удается шепнуть ей слово, и благополучно направляется к Варенну, мчась со скоростью удвоенных наградных; какой-то неизвестный всадник - Inconnu a cheval - кричит хриплым голосом важные, но нерасслышанные слова в окно мчащейся кареты и исчезает во мраке. Августейшие путешественники дрожат; тем не менее природа берет свое, и, переутомленные, все они погружаются в дремоту! Увы, тем временем Друэ и клерк Гийом пришпоривают лошадей, сворачивая ради скорости и безопасности на проселочные дороги, и везде распространяют свое моральное убеждение, которое разносится по стране, словно крылья птиц.

И наш строгий квартирмейстер также пришпоривает коня и, добравшись до Клермона, будит спящих драгун хриплыми звуками рожка. Храбрый полковник Дама приказывает части этих клермонских солдат сесть на коней, и молодой корнет Реми мчится с несколькими из них. Но патриотическая магистратура скоро на ногах и в Клермоне; национальные гвардейцы требуют патронов, и деревня "иллюминируется" - патриоты проворно вскакивают с постелей, поспешно, в рубашках, зажигают огонь, выставляют на окна свечи или скудные масляные лампы, пока все не засветилось и не засверкало.

Повсюду camisado, или вихрь рубашек: начинает звонить набат, деревенские барабаны неистово бьют сбор. Весь Клермон иллюминирован, обезумевшие патриоты шумят и грозятся! Храбрый молодой полковник Дама произносит под это смятение разъяренного патриотизма несколько пламенных фраз немногим находящимся при нем солдатам: "Ваши товарищи в Сен-Менеульде оскорблены! Король и страна призывают храбрых", затем пламенно кричит: "Сабли на-голо!" Но, увы! солдаты только ударяют по своим эфесам, втискивая сабли плотнее в ножны! "За мною, кто за короля!" - кричит Дама в отчаянии и уносится с двумя злополучными приверженцами из низших чинов в объятия ночи.

Ночь беспримерная в Клермоне, кратчайшая в году, замечательнейшая во всем столетии, достойная быть названной Ночью Шпор! Корнет Реми и немногие сопровождающие его сбились с дороги и скачут несколько часов по направлению к Вердену, потом еще несколько часов по изрезанной заборами местности, через разбуженные деревни, к Варенну. Злополучный корнет Реми; еще злополучнее полковник Дама, с которым в отчаянии едут всего двое верных солдат! Никто больше из этого клермонского эскорта не поехал; из других же эскортов, в других деревнях, не поехало даже и столько; лошади, напуганные набатом и огнями деревень, становятся на дыбы и выделывают курбеты, отказываясь скакать.

А Друэ с клерком Гийомом едут, и народ бежит. Гогела и герцог Шуазель пробираются через болота, скачут вдоль обрывов, по камням в дремучих клермонских лесах, где по дорогам, где без дорог, с проводниками; гусары попадают в расставленные западни и лежат "по три четверти часа в обмороке", а остальные отказываются ехать без них. Что за ночная скачка от Пон-де-Соммевиля! Какие тридцать часов с тех пор, как Шуазель покинул Париж, везя с собой в коляске Леонарда, лакея королевы! Мрачная забота сидит за спиной всадника. Так скачут они вспугивая сову с ее ветвистого гнезда; топчут благоуханные лесные травы, осыпая головки с луговых цветов и устрашая ухо ночи. Но чу! должно быть, около полуночи, так как даже звезды погасли. Доносится звон набата Не из Варенна ли? Гусарский офицер прислушивается, натянув поводья. "Несомненно пожар!" И он мчится еще быстрее, чтобы удостовериться.

Да, благородные друзья, напрягающие свои последние силы, это особый род огня: его трудно погасить. Берлина баронессы Корф, изрядно опередившая всю эту скачущую лавину, прибыла в маленькую, бедную деревушку Варенн около одиннадцати часов вечера, - прибыла полная надежды, несмотря на хриплый шепот незнакомца. Разве мы не миновали уже все города? Обойденный Верден остался справа от нас? Мы едем некоторым образом по следам самого Буйе, и эта самая темная из летних ночей благоприятствует нам. Итак, мы останавливаемся на вершине холма у южного конца деревни, чтобы дождаться сменных лошадей, которых молодой Буйе, родной сын Буйе, со своим эскортом гусар должен иметь наготове, так как в этой деревне нет почты. Тревожно, однако, что ни лошадей, ни гусар нет! Ах, ведь полная смена сильных лошадей, принадлежащих герцогу Шуазелю, стоит у сена, на другом конце деревни, за мостом, а мы не знали этого. Конечно, и гусары дожидаются, но пьют в тавернах. Ведь прошло уже шесть часов с назначенного времени; молодой Буйе, легкомысленный юноша, думая, что дело на эту ночь отложено, вероятно, лег спать. И вот нашим неопытным желтым курьерам приходите блуждать, стуча и спотыкаясь, по спящей большей частью деревне: почтальоны не хотят ни за какие деньги ехать дальше на усталых лошадях, а тем более без отдыха, нет, ни за что! Камердинер в круглой шляпе может убеждать их сколько хочет.

Что за несчастье? "Тридцать пять минут", по часам короля, берлина не движется с места. Круглая шляпа препирается со стоптанными сапогами, усталые лошади тянут пойло из муки с водой; желтые курьеры бродят ощупью и спотыкаются; молодой Буйе все это время спит в верхней части деревни, а прекрасная упряжка Шуазеля стоит у сена. Ничего нельзя поделать, даже обещая королевскую награду; лошади задумчиво жуют, круглая шляпа бранится, Буйе спит. Но слышите? Во мраке ночи как будто приближаются усталой рысью два всадника. Они приостанавливаются, не будучи замечены, при виде темной массы берлины, около которой слышатся ленивое жеванье и перебранка, а затем поспешно скачут в деревню. Это Друэ и писец Гийом. Они опередили всю скачущую лавину, не убитые, хотя некоторые хвастаются, что гнались за ними. Миссия Друэ также сопряжена с опасностью, но он - старый драгун, и все чувства его работают напряженно.

Деревня Варенн погружена во тьму и сон; это крайне неровная деревня, похожая на опрокинутое седло, как и описывают ее некоторые. Она спит, убаюканная журчанием речки Эры. Тем не менее несколько лучей приветливого света падают еще из таверны "Золотая рука" (Bras d'Or) на отлогую базарную площадь, оттуда доносятся грубые голоса пастухов или крестьян, не успевших еще допить последней кружки; Бонифаций Леблан, в белом фартуке, прислуживает им; картина в общем веселая. В эту таверну "Золотая рука" входит Друэ с весело сверкающими глазами и незаметно подзывает к себе Бонифация: "Camarade, es-tu bon Patriote?" (Хороший ли ты патриот?) "Si, je suis!" отвечает Бонифаций. "В таком случае", - и Друэ горячо шепчет, что нужно и что слышит один Бонифаций.

И вот Бонифаций Леблан засуетился, как никогда не суетился для самого веселого пьяницы. Посмотрите, как Друэ и Гийом, проворные старые драгуны, в минуту блокируют внизу мост "мебельной фурой, которую находят здесь" и другими кое-как раздобытыми фурами, повозками, бочками, ящиками и устраивают такое заграждение, что ни одному экипажу не проехать. Как только мост загорожен, становится на часы под аркой ворот в деревню Варенн группа патриотов, состоящая из Друэ, Гийома, Леблана, его брата и одного или двух других ревностных патриотов, разбуженных ими. В общем их около полудюжины, все с национальными мушкетами; они стоят тесной кучкой у самых ворот, дожидаясь, когда подъедет берлина баронессы Корф.