Она ждала естественного вопроса: «Зачем?», но он его не задал. От кастрюльки пошел запах, и она, не отводя глаза, помешала суп. Страх, понимание, неверие и отрицание забурлили в ней, как в забродившем супе, но Джинни постаралась не дать этому отразиться на ее лице и в голосе.

– Когда мне было четырнадцать, я начала встречаться с твоим отцом, – сказала она. – Мне хотелось походить на сестер, а они все время крутили романы с парнями, так что я подумала – а почему же я не могу, я ничем не хуже их. – Джимми все смотрел мимо нее. Джинни помешала суп и продолжала: – Нам было хорошо, да только мой отец узнал, ему сказала твоя тетя Линн. Поэтому однажды вечером, когда я пришла домой после гулянки с Кенни, отец выпорол меня на глазах у всей семьи. Я не плакала. Но я его возненавидела. Желала ему смерти. И была бы рада, если бы он помер на месте. Может, даже помогла бы этому.

Она достала из шкафчика тарелку и, наливая суп, бросила на сына взгляд:

– Хорошо пахнет. Хочешь к нему тост, Джим? На его лице отразились настороженность и смущение. Она видела, что Джимми не понял.

Джинни поставила суп на стол, налила сыну молока, сделала тост. Жестом пригласила к столу, но Джимми остался стоять у плиты.

Она произнесла единственное, что могла придумать, и слова, в которые она сама не верила, но которые нужно было втолковать Джимми, если она хотела узнать правду.

– Теперь важно то, что станется с нами, – сказала она. – С тобой и со мной, со Стэном и Шэр. Вот так-то, Джим.

Он перевел взгляд с матери на тарелку. Снова она жестом пригласила его сесть, а сама заняла место напротив. Не разгибая пальцев, Джимми вытер руки о боковые швы джинсов.

– Ублюдок, – проговорил он таким тоном, словно приглашал к беседе. – Он начал трахать ее в прошлом октябре, и она крутила им как хотела. Он говорил, что они только друзья, потому что она жена того богача, но я-то знал. Шэр его спрашивала, когда он вернется домой, и он отвечал, что через какое-то время, через месяц или два, когда поймет, кто он и что он. Он говорил, что волноваться не о чем, а сам все время думал, как бы трахнуть ее при первом удобном случае. Он лапал ее за задницу, когда считал, что никто не видит. Обнимал ее, а она терлась о его член. И все время было понятно, что на самом деле они только и ждут, чтобы мы ушли, и они могли этим заняться.

Джинни хотелось заткнуть уши. Не этого рассказа она добивалась, но сейчас она заставила себя слушать. Усилием воли она сохраняла на лице выражение невозмутимости и говорила себе, что ей все равно. Что она уже знала это, и новые подробности уже не могут ее тронуть.

– Он больше не был прежним папой, – сказал Джимми. – Он на ней свихнулся. Она звонила, и он срывался, чтобы трахнуть ее. Выполнял любое ее желание, лишь бы она была счастлива. И далее когда он с ней порвал бы, он бы… – Джимми умолк, глядя на суп, словно в тарелке разыгрывался финал исчерпавшего себя романа.

– И даже когда он с ней порвал бы… – напомнила Джинни сквозь пронзительную и такую знакомую боль.

Ее сын насмешливо фыркнул.

– Ты же знаешь, мама. – Он, наконец, сел за стол напротив нее. – Он лгал. Он был негодяем. И мерзавцем. – Он опустил ложку в суп, поднял ее к подбородку, задержал и впервые с момента возвращения посмотрел матери в глаза. – И ты хотела, чтобы он умер. Ты хотела этого больше всего на свете, мама. Мы ведь оба это знаем.

Оливия

Со своего места мне виден свет настольной лампы Криса. Я слышу, как он то и дело переворачивает страницы. Ему бы давно лечь спать, но он читает в своей комнате, дожидаясь, пока я закончу писать. Собаки с ним. Я слышу, как храпит Тост. Бинз жует кожаную кость. Панда пришла полчаса назад составить мне компанию. Сейчас она спит на своем любимом месте – на комоде, на стопке дневной почты, которую переворошила на свой вкус. Делает вид, что спит, но меня не обманешь. Каждый раз, когда я переворачиваю страницу блокнота, она направляет уши в мою сторону, словно радар.

На прошлой неделе мы с Максом играли в покер – делая ставки, шариками сухого собачьего корма Еместо денег, и он спросил:

– Ты когда-нибудь задумывалась о том, как важно знать срок?

Я ответила, бросая два шарика в качестве первой ставки:

– Я не знаю, когда. Но знаю, как. Не совсем одно и то же.

– И все же ты лучше осведомлена, чем большинство из нас.

– И что за радость? Я бы с восторгом променяла знание на блаженное неведение.

– Что бы ты поменяла, не знай ты ничего, как все мы?

Я обмахнулась картами, прикидывая возможность сбросить три из них и закончить с «полным домом»9. Практически невозможно, решила я. Сбросила. Макс сдал. Я решила блефовать. Кинула на стол между нами еще шесть шариков корма со словами:

– Отлично, дружок. Играем.

– Ну? – спросил он. – Что бы ты сделала? Если бы так же ничего не знала, как остальные?

– Ничего бы не сделала, – ответила я. – Так и оставалась бы здесь. Но все было бы по-другому, потому что я могла бы потягаться.

– С Крисом? Да чего ради ты вообще чувствуешь необходимость…

– Не с Крисом. С ней.

Макс надул губы, взял карты, переложил их. Наконец посмотрел на меня поверх карт, его единственный глаз казался необычно ярким, слава богу, у Макса хватило великодушия не изображать незнания.

– Извини, – сказал он. – Я не знал, что ты догадалась. Он не хотел поступать жестоко.

– Он не проявляет жестокости. Он осторожен. Ни разу не упомянул ее имени.

– Ты небезразлична Крису, девочка. Я бросила на него взгляд, означавший: «Молчи, болван».

Он сказал:

– Ты знаешь, что я говорю правду.

– Но от этого не легче. Крису и животные небезразличны.

Мы с Максом долго смотрели в глаза друг другу. Я понимала, о чем он думает. Если бы он сказал правду, сказала бы и я.

Одна запинка. С нее началось падение под откос. Одна маленькая запинка всего год назад, когда я выбиралась из микроавтобуса. Поначалу я списала ее на спешку. Я открыла дверцу машины, сделала шаг и споткнулась, пытаясь одолеть высокий бордюр. Не успев ничего понять, я распласталась на тротуаре с рассеченным подбородком и вкусом крови во рту – прикусила губу. Бинз не без сочувствия обнюхивал мои волосы, а Тост тыкался носом в апельсины, выкатившиеся из пакета и теперь лежавшие в канаве.

Вот корова, – подумала я, поднимаясь на колени. Я ушиблась, но, как мне казалось, ничего не сломала. Собрав апельсины, я подозвала собак и стала спускаться по лестнице к дорожке, идущей вдоль канала.

В тот вечер в мастерской, когда я собиралась на вечернюю прогулку и собаки в предвкушении прыгали вокруг меня, Крис спросил:

– Что это с тобой, Ливи?

– Со мной?

– Ты хромаешь.

Упала, объяснила я. Ничего страшного, наверное, потянула мышцу.

– Тогда тебе не стоит бегать с собаками. Отдохни. Я выведу их, когда закончу.

– Да ничего.

– Уверена?

– Я бы не говорила.

И я вышла на улицу и несколько минут осторожно разминалась. Как будто ничего не болело, что было несколько странно, поскольку если бы я потянула мышцу, разорвала связку или сломала кость, я бы это почувствовала, не так ли? Я же не чувствовала ничего, кроме хромоты, которая появлялась каждый раз, когда я опиралась на правую ногу.

В тот вечер я, наверное, здорово походила на Тоста, когда бежала вдоль канала, пытаясь угнаться за собаками. Добежать мне удалось только до моста, и я позвала собак назад. Они заколебались, явно смущенные, разрываясь между традицией и послушанием.

– Пошли, вы оба, – сказала я. – Не сегодня.

Но я уже больше ни разу с ними не гуляла. На следующий день моя правая нога отказала. В зоопарке я помогала бригаде ультразвуковой диагностики, таща в клетку к самке тапира, где должны были обследовать ее плод, ведро с яблоками и морковкой, и один из сотрудников спросил меня:

– Что с тобой случилось, Ливи?