– Хелен! – Линли бросился к ней через кухню, прежде чем она успела включить печку. – Сюда нельзя ставить металл.

Она непонимающе уставилась на него.

– Да почему же?

– Потому что нельзя. Потому что металл и микроволны… Черт, не знаю. Знаю только, что нельзя.

Хелен внимательно посмотрела на печку.

– Вот интересно…

– Что?

– Должно быть, это-то и случилось с моей.

– Ты поставила в нее металл?

– Вообще-то я не считала это металлом. Знаешь, как-то не думаешь об этом.

– Что? Что это было?

– Банка с супом. Я ее поставила, печка грохнула, зашипела и заглохла. Но я думала, что все дело в супе. – Плечи ее поникли, и она вздохнула. – Сначала фетуччини, теперь это. Я не знаю, Томми. – Она повернула кольцо на пальце. Линли обнял ее за плечи и поцеловал в висок.

– Почему ты меня любишь? – спросила она. – Я абсолютно безнадежна и бесперспективна.

– Я бы так не сказал.

– Я погубила твой ужин. Испортила кастрюли.

– Ерунда, – сказал Линли, поворачивая ее к себе.

– Я чуть не взорвала твою кухню. Боже, да с ИРА будет безопаснее, чем со мной.

– Не говори глупостей. – Он поцеловал ее.

– Дай мне волю, и я, вероятно, спалю твой дом, а заодно и всю округу. Можешь себе представить такй ужас?

– Пока нет. Но представлю. Со временем.

Он снова поцеловал Хелен, на этот раз притянув ее к себе поближе. Она так чудесно подходила ему, и он благоговел перед этой удивительной природой мужской и женской сексуальности, построенной на противоположностях. Выступ и изгиб, грубое и гладкое, твердое и мягкое. Хелен была чудом. Она была воплощением всех его желаний. И как только он что-нибудь съест, он ей это докажет.

Хелен обвила руками его шею. Ее пальцы медленно перебирали его волосы. Бедра прижимались к его бедрам. Линли почувствовал напряжение в паху и легкость в голове, когда два желания вступили в нем в борьбу за власть.

Пальцы Хелен поползли к нему на грудь, расстегивая попадающиеся по пути пуговицы. Опустились к брюкам, расстегнули ремень.

– Дентон уже лег, дорогой? – прошептала она у его губ.

Дентон? При чем тут Дентон?

– Он, случайно, на кухню не придет, нет?

На кухню? Она что, действительно хочет, чтобы они… Нет. Нет. Она не может этого хотеть.

Линли услышал звук расстегиваемой молнии. В глазах у него потемнело. Он прикинул возможность голодного обморока. Потом почувствовал на себе ладонь Хелен, и вся оставшаяся в его голове кровь запульсировала в другом месте.

– Хелен, – проговорил он. – Я не помню, когда ел в последний раз. Честно, я не знаю, смогу ли …

– Чепуха. – Она снова прижалась к его губам. – Я не сомневаюсь, что ты отлично справишься.

И он справился.

Оливия

Ноги сводит судорогой. За последние двадцать минут я уронила четыре карандаша и не имела сил поднять их. Я просто брала новый из жестянки. Я продолжала писать дальше, не обращая внимания на то, во что за прошедшие несколько месяцев превратился мой почерк.

Крис пришел минуту назад, встал у меня за спиной и промассировал мне плечи так, как я люблю. Прижался щекой к моей макушке.

– Не обязательно писать все зараз.

– Почему?

– Не спрашивай. Ты знаешь.

Он ушел. Сейчас он в мастерской, делает клетку для Феликса. Обычно он работает под музыку, но не стал включать ни радио, ни стереосистему, чтобы я могла ясно мыслить и спокойно писать. Я хочу того же, но звонит телефон, и я слышу, как он спешит ответить. Слышу, каким мягким делается его голос. Я пытаюсь не обращать внимания на: «Да… нет… По-прежнему… Нет… Нет, дело совсем не в этом…» Я жду продолжения, произнесенных шепотом главах слов, например «люблю», «хочу», «скучаю» и «если бы только», многозначительных вздохов.

Я напряженно прислушиваюсь, хотя при этом мысленно называю буквы алфавита в обратном порядке чтобы заглушить голос Криса. Долгая жуткая тишина, после которой он произносит: «Я понимаю», – таким голосом, что у меня внутри все сжимается от боли. Я слышу, как он произносит: «Только терпение», – и слова на бумаге расплываются у меня перед глазами. Карандаш выскальзывает на пол. Я беру новый.

Крис приходит на кухню. Ставит чайник. Достает кружку из ящика, чашку из шкафа. Опирается руками о стойку и стоит, опустив голову, словно что-то там разглядывает.

Я чувствую, как сердце бьется у меня в горле, и хочу сказать: «Можешь идти к ней. Можешь идти, если хочешь», но не говорю, потому что боюсь – он уйдет.

Любовь ранит слишком сильно. Почему мы ждем, что она будет чудесной? Любовь – это цепь мучений. Как будто заливаешь сердце кислотой.

Чайник закипает и отключается. Крис наливает воду и спрашивает;

– Выпьешь, Ливи? И я отвечаю:

– Спасибо, да.

Он поворачивается, и некоторое время мы смотрим друг на друга. И молча говорим то, что не решаемся произнести вслух. Наконец он замечает:

– Мне нужно закончить клетку. К вечеру Феликсу понадобится место для ночлега.

Я киваю, но лицо мое горит. Когда Крис проходит мимо меня, его ладонь задевает мою руку, и мне хочется поймать её и прижать к своей щеке.

Я окликаю его, и он останавливается позади меня. Я делаю вдох, и боль оказывается сильнее, чем я ожидала. Я говорю:

– Наверное, я просижу за своей писаниной не один час. Если хочешь уйти… возьми собак на вечернюю пробежку или… загляни в паб.

– Думаю, с собаками ничего не случится, – спокойно говорит он.

Я смотрю на желтый разлинованный блокнот, третий, с тех пор как я начала писать, и говорю:

– Теперь уже недолго. Ты знаешь.

– Не спеши, – говорит Крис.

Он возвращается к работе, разговаривает с Феликсом, потом начинает стучать молотком – частые удары, по одному-два на каждый гвоздь. Крис сильный и умелый. Он не допускает ошибок.

Я все недоумевала, почему он меня взял к себе.

– Я что, стала минутным капризом? – спрашивала я его.

Потому что в моем понимании не было никакого смысла цеплять шлюху, покупать ей две чашки чая и блинчик, приводить домой, поручать ей плотницкую работу и в конце концов пригласить остаться, когда он не собирался – не говоря уже, что не имел желания – трахать ее. Поначалу я думала, что он хочет посутенерствовать. Я думала, что ему нужны деньги на наркотики, и все ждала появления игл, ложек и пакетиков с порошком.

Когда же я потребовала ответа, что все это значит, он спросил, в каком смысле, и окинул взглядом баржу, словно мой вопрос относился к ней.

– Это. Здесь. Я. Я с тобой.

– А разве это должно что-нибудь значить?

– Парень и девушка. По-моему, когда они вдвоем, это всегда что-то значит,

– А-а. – Он поднял на плечо доску и оглянулся по сторонам. – Куда это молоток подевался? – И принялся за работу, и меня заставил.

Пока баржа доделывалась, на ночь мы бросали пару спальников слева от лестницы, в противоположном от животных конце баржи. Крис спал в нижнем белье. Я спала голой. Иногда рано утром я сбрасывала одеяло и поворачивалась на бок, чтобы груди казались полнее. Однажды я поймала его – он меня разглядывал. Я проследила его взгляд, медленно скользивший по моему телу. Он о чем-то задумался. Вот оно, подумала я. Потянулась, выгнув спину, проверенным гибким движением.

– У тебя замечательная мускулатура, Ливи. Ты регулярно делаешь упражнения? Ты бегаешь?

– Черт, – ответила я. И добавила: – Ну да, наверное, я смогу побежать, если придется.

– Как быстро?

– Откуда я знаю?

– А темноты не боишься?

Я провела ладонью по его груди.

– Ну, зависит от того, что нужно в темноте делать.

– Бежать. Прыгать. Карабкаться. Прятаться.

– Что это? В войну играть?

– Вроде того.

Я сунула пальцы за резинку его трусов. Он поймал мою руку.

– Давай посмотрим, – сказал он.

– На что?

– Годна ли ты на что-нибудь, кроме вот этого.

– Ты гомик? В этом все дело? Импотент или что-нибудь такое? Почему ты этого не хочешь?