- Комитет у нас получился явно неудачный - ни рыба ни мясо. Авторитет не тот. К тому же вслед за Временным правительством он ухватился за лозунг: "Война до победного конца!" С этим солдаты и матросы никак не согласны. Будем создавать свой Кронштадтский Совет по примеру рабочих и солдат Петрограда.

Зайцев предложил мне остаться в Кронштадте, войти в местную организацию большевиков. Я отказался - мечтал скорее попасть на свой корабль. Тогда Владимир Михайлович посоветовал разыскать матросов, списанных с "Павла I" за политическую неблагонадежность, и группой двигаться в Гельсингфорс. Предложение было разумным, и я ухватился за него. Пошел по всем военно-морским частям. После двухдневных поисков нашел человек двенадцать. Все они охотно согласились вернуться на линкор, который в Гельсингфорсе первым поднял флаг восстания.

Нам нужны были проездные документы. А мне к тому же еще и какая-нибудь бумажка, удостоверяющая мою личность. В это время в Кронштадте кроме Совета рабочих депутатов был уже и Совет военных депутатов (потом они объединились). В него я и направился.

В здании, где он размещался, царила сутолока. Матросы и солдаты шли сюда по самым разным поводам. Были и просто любопытные. Найти в этой неразберихе нужное лицо казалось невозможным, тем более что четкого распределения обязанностей среди депутатов еще не было. Лишь после долгого блуждания по комнатам мне удалось напасть на члена исполкома, занимавшегося оформлением всякого рода документов. Он был в офицерской форме, но без погон. Выслушав меня, исполкомовец задумался, потом спросил:

- А позвольте узнать, по делу какой партийной организации вы привлекались охранкой?

- По делу Главного судового коллектива большевиков.

- Так-так, - протянул он, - допустим, что так... Ну, а чем же вы можете доказать, что вы и есть то лицо, за которое себя выдаете? Хоть что-нибудь подтверждающее, что вы действительно матрос с линейного корабля "Император Павел I", у вас сохранилось?

- Нет. Но в Кронштадте меня знают. Например, в Первом Балтийском экипаже, да и в военно-морской тюрьме найдутся документы обо мне...

Офицер пожал плечами, заметив, что в тюрьму он не побежит. От него я вышел обескураженным. Нагруженный в невеселые мысли, не обратил внимания на человека, шедшего по коридору. Но он: сам кинулся ко мне. Это был Иван Давыдович Сладков - осунувшийся, бледный, но жизнерадостный. Царская каторга изменила его только внешне. Он отвел меня в спокойный уголок и первым делом спросил, почему я в штатском. Узнав о моих приключениях, Сладков покачал головой:

- Досталось, однако...

- Мне что, - возразил я, - вот ты на каторге хлебнул так хлебнул, наверно.

- Было, - согласился Сладков, - но теперь все позади. И тебе пора опять в матросскую робу влезать. Или решил - на гражданке лучше?

Я рассказал о положении с документами. Иван Давыдович пообещал помочь. Однако и его вмешательство сначала не помогло. Пришлось позвать еще одного моего товарища по судебному процессу в октябре 1916 года - Тимофея Ульянцева. Он был освобожден Февральской революцией и стал одним из первых членов Кронштадтского Совета. Они добились выдачи мне документов и матросского обмундирования.

Прощаясь с ними, я сказал, что, по моим наблюдениям, в Кронштадтский Совет избрали немало случайных людей.

- Конечно, есть такие, - согласился Сладков, - и очень даже много. Сейчас ведь как выбирают - голосуют прежде всего за тех, кто красиво говорить умеет, кто громче других кричит, что он за свободу и демократию. Люди у нас еще не искушены в политике. Иным каждый крикун революционером кажется. Но ничего - время научит разбираться. А мы постараемся, чтобы эта учеба шла быстрее.

В тот же день я распрощался с Кронштадтом, успев лишь на полчаса заскочить к родным. Когда вся наша группа, в которой выделялся своим огромным ростом Головач, собралась на пристани, мы отправились в путь. Дорога лежала через Петроград, и я предложил товарищам зайти в Совет рабочих и солдатских депутатов, помещавшийся в Таврическом дворце.

- Возьмем там свежие газеты, литературу...

Возражать никто не стал.

Когда, отобрав необходимые издания, стояли в коридоре, к нам подошел пожилой человек, похожий на врача или учителя. Невесело оглядев нас с ног до головы и ни к кому не обращаясь, он со вздохом сказал:

- Нет, не простит Россия такого преступления...

- А в чем дело? - поинтересовался рослый Головач.

- Что вы имеете в виду? - спросил и я. После долгой паузы незнакомец ответил:

- Я имею в виду то, что гельсингфорсские матросы убили командующего Балтийским флотом адмирала Непенина... Позор на всю Россию!

Мы попытались узнать у гражданина, как это случилось. Оказалось, что он подробностей не знает, прочитал лишь краткое сообщение в газете. Обстоятельства гибели адмирала Непенина мне стали известны позже.

По моему глубокому убеждению, матросы никогда бы не подняли руку на Непенина, если бы он не придерживался нелепой и опасной линии поведения. Получив известие о революции в Петрограде, Непенин не нашел ничего лучшего, как скрыть эту весть от матросов. Он запретил увольнения на берег. Но замолчать революцию было невозможно. Газеты, выходившие в Гельсингфорсе, писали о ней открыто, ее приветствовали на всех рабочих митингах, а Непенин делал вид, что ничего не случилось. Возможно, надеялся, что все еще повернется вспять. Много лет спустя мне попалась в руки телеграмма, полученная Непениным из Ревеля от командующего 1-й бригадой крейсеров Пилкина. В ней говорилось: "Считаю долгом донести, имея единственной целью сохранить для войны личный состав и суда, следую вашим приказаниям, насколько это возможно, в зависимости от меняющихся обстоятельств. Категорические требования не пускать на берег команду неисполнимы и усложняют чрезвычайно задачу, вызывая риск проникновения толпы на суда. Положение более тяжелое, чем предполагаете. В исключительную минуту нужны исключительные средства, почему предвижу необходимость невольно нарушить ваши требования и, может быть, принять участие в торжественной манифестации единения флота с новым правительством и народом. Если в Гельсингфорсе спокойно, ваше присутствие было бы драгоценно".

Но Непенин сидел на пороховом погребе, который с минуты на минуту мог взорваться. Если бы командующий флотом последовал призыву дальновидного Пилкина, события наверняка окончились бы без излишнего кровопролития. Однако Непенин выжидал. Днем 3 марта он подтвердил свой приказ, запрещающий манифестации.

Такое поведение Непенина к добру не привело. Возбуждение матросов па кораблях достигло высшей степени, и уже в половине восьмого вечера того же дня Непенин в телеграмме на имя председателя Государственной думы вынужден был сообщить: "На "Андрее", "Павле" и "Славе" бунт. Адмирал Небольсин убит. Балтийский флот как боевая сила сейчас не существует. Что могу, сделаю".

Не прошло и часа, как вслед за первой полетела новая депеша: "Бунт почти на всех судах. Непенин".

Командующий Балтийским флотом сам накалил страсти. Революцию нельзя отменить приказом, как это надеялся сделать адмирал.

Первым поднялся экипаж "Павла". По приказу еще не вышедшего из подполья комитета большевистской организации матросы захватили винтовки в караульном помещении и бросились на палубу. Вставший па их пути мичман Булич был убит. Против него никто не имел зла. Но он преградил дорогу восставшим, и его убрали. Командира 2-й роты лейтенанта Шиманского застрелили, когда он открыл огонь по матросам из своей каюты. Вслед за ним погиб старший офицер Яновский. Возле карцера матросы прикончили лейтенанта Славинского, отказавшегося выпустить арестованных. Вскоре линкор был в руках революционных моряков. На клотике мачты вспыхнул красный огонь.

Услышав выстрелы на "Павле I", за оружие взялись моряки на "Андрее Первозванном", а за ними и на других кораблях, стоявших в Гельсингфорсской базе.

Вскоре восстанием был охвачен весь флот.