- Я всегда ощущала, что ты наслаждаешься своими страданиями, сказала Лайла.

Ей иногда надоедало нянчить Макса.

- Я прихожу в восторг, когда вы, крестьяне, начинаете препарировать меня! Меня! Вы не можете даже приблизиться к пониманию моей натуры, но осмеливаетесь анализировать мою душу. Макс любит страдать, говоришь ты. Это облегчает твои угрызения совести, вызванные тем, что ты родилась с деньгами, верно? Вы, богачи, все одинаковы! И Рик не виноват в том, что он красив и преуспевает. Все женщины хотят его. Это плохо. Это - целая проблема. Рик любит трахаться, а Макс - страдать. Иногда я спрашиваю себя, как долго я смогу жить с людьми!

- Наверно, я оправдываюсь за мое богатство. Но ты оправдываешься за то, что беден. Мы стоим друг друга.

Это действительно был гармоничный брак. Она давала ему материальную свободу, избавляла от экономических проблем; Макс мог планировать свою работу и передвижения по собственному желанию. Ее деньги были буфером, имя - диванной подушечкой.

Он давал ей ощущение исключительности. В городе было множество женщин с такими деньгами и семейными связями. Брак с Максом Конелли выделял её из их числа. Автоматически делал её величиной в области культуры.

- И все же, Макс, постарайся быть вежливым с Харри, - сказала Лайла. О чем хочет поговорить с ней Харри? - спрашивала она себя. Он сказал ей по телефону, что у него есть какой-то весьма важный замысел. Он должен увидеть её в этот уик-энд. Это пробудило в ней любопытство. Харри никогда не проявлял серьезного интереса к художественным выставкам и концертам. Что ему от неё надо?

- Я всегда вежлив с Харри настолько, насколько он этого заслуживает, - сказал Макс.

На самом деле он думал о Морин Сильвестер. Она вызывало у него душевное смятение. Она была призраком из прошлого, которое он хотел забыть. Все закончилось. Полностью закончилось. Он не очень-то хотел её даже тогда, когда они жили вместе. Он так далеко ушел от той жизни. Почему она не позволяет ему все забыть? Женщины так глупы, они обвивают свои жертвы, точно виноградная лоза.

Как обычно, Макс мог сконцентрировать внимание на ком-то, кроме себя, лишь на короткий период времени. Он начал думать о долгих репетициях, которые должны были начаться на следующей неделе. Он никогда не переставал упражняться, но летом устраивал себе двухмесячный отдых.

Он мысленно с беспокойством пробежал по своему репертуару. Он подзабыл вариации Голдберга. Плавность и изящество исчезли. Он заметил это вчера. А ещё есть соната Скарлатти. Он собирался включить её в свой первый концерт; вчера он сыграл её неважно. Она должна состоять из совершенных маленьких кристаллов звука. Звучать мягко, но прозрачно. Напоминать перезвон крошечных колокольчиков. Музыка в стиле барокко не терпит погрешностей. Случайная ошибка при исполнении Шонберга может остаться незамеченной, но исполняя Вивальди, Баха или Скарлатти, нельзя позволить себе даже одну неправильную ноту.

Также его ждала запись на студии, организованная агентом. Он согласился сыграть шопеновские Этюды для пластинки и сейчас жалел о таком выборе. Шопен всегда беспокоил его. Большинство шопеновских вещей содержали в себе ростки вечной печали, которые проникали в душу Макса, опутывая паутиной боли. Он не мог играть Шопена, не испытывая при этом душевных страданий. Из всех композиторов он сильнее всего боялся Шопена из-за очевидности ловушек: излишней сентиментальности, слащавости, легко оборачивавшейся чистой патокой. Да, его поджидали ловушки, в которые попадали многие пианисты. Они тонули в патоке. Он стремился к совершенству в игре, постоянно испытывал неудовлетворенность и страдания.

Рана становилась все глубже. При исполнении Шопена его мучила не только жалость; он завидовал настоящему созидательному гению. Он сам мечтал обладать им. Его считали исполнителем, но он всегда хотел также сочинять музыку. Даже сейчас он надеялся, что плотина в его душе сломается и творческий поток вырвется из её глубин наружу. В конце концов Чайковский начал сочинять значительную музыку лишь после сорока лет.

Макс Конелли стоял по ночам на балконе своей роскошной квартиры, глядя на здания, всматриваясь в город сквозь пелену смога, в ярости ударяя кулаком в ладонь второй руки. Почему? Почему? Почему он не может сочинять? Почему не может выпустить наружу напряжение, накапливающееся внутри него? Он словно носил в груди кусок свинца.

Лайла разрушила течение его мыслей.

- Когда мы прибудем на пристань, пожалуйста, позволь Харри управлять лодкой. Ты знаешь, что он любит делать это сам.

- Ты боишься, что я погублю её. Что мы врежемся в остров.

Однажды Макс посадил на песчаную косу "Эвинруд спорт 14", и им пришлось потратить немало времени, чтобы снять лодку с отмели. За год до этого происшествия он врезался на маленькой моторке в полузатопленное бревно, и в днище судна образовалась пробоина.

- О, Макс, - произнесла она, возвращаясь к своей роли матери.

- Я надеюсь, что у Харри найдется "Джей & Би". Ты знаешь, что я не могу пить другое виски.

- Он знает, что тебе нравится. Я уверена, что он купил его.

Харри, несомненно, сделает все, чтобы уик-энд прошел успешно. Он умеет принимать гостей, к тому же ему что-то нужно. Это стало ясно из телефонного разговора.

- И все же Харри - зануда.

- Харри - незлобный человек. С ним приятно посплетничать. Тебе этого не понять. И ещё он хороший фотограф.

- Как фотограф он создал вокруг себя миф, который сделал бы честь грекам. Знаешь, как он добивается эффекта? Он делает большую фотографию, делит её на кусочки и увеличивает их. Это впечатляет вас, глупцов. Детали и зернистость, которые вы считаете признаками искусства, всего лишь следствие сильного увеличения.

- О, послушай, Макс, такого успеха нельзя добиться без таланта, запротестовала Лайла.

- Он удивительно бездарен.

Макс слегка нахмурился, загрустил. Автомобиль затормозил юзом возле пристани, разбрасывая колесами гравий. Почти в тот же момент Харри Сигрэм заглушил мотор лодки и пришвартовал её к причалу.

Глава третья

Оглушенные безжалостным ревом мотора, они сидели рядом в "сессне-172" и смотрели на ярко-синее небо, которое простиралось перед ними. Внизу сельская местность с разноцветными прямоугольниками полей и домами напоминала своей безмятежностью карту от "монополии". Но в самолете назревала маленькая буря.