Все в нем обличает бывшего бедняка-кочевника. Одежда на нем с чужого плеча, сильно поношена, в многочисленных латках. Лицо широкое, скуластое, с приплюснутым носом. Из-под седых, сурово сдвинутых бровей и глубоких темных впадин грустно выглядывают слезящиеся старческие глаза.

-- Как думаешь, когда погода передурит? -- первым заговорил Улукиткан.

-- Ветер переменился, подул с заката, значит, должен перебороть непогоду, -- ответил гость.

-- Хорошую новость принес ты, Уйбан.

-- Можно ехать, -- убежденно сказал Уйбан. -- Куда след потянешь -- на Чайдах или Оконон?

-- Нет, решил на Аргу кочевать. Нынче настоящих холодов еще не было, белка должна быть на открытых местах. А ты как бы решил?

-- Не тебе у меня спрашивать. Всем известно, куда ты ни поедешь -везде тебе удача...

-- Не те годы, Уйбан, -- с грустью сказал Улукиткан, подливая чаю в кружку старика.

Они впервые встретились очень давно в чащобах далекого Удыгина, куда в те времена со всех сторон материка стекались тоненькие звериные стежки. Однажды зимой Улукиткан добывал, заготавливал там мясо. Преследуя сохатого, на крутом спуске гольца сломал лыжу, упал и вывихнул ногу. Его отыскала жена. Она привезла Улукиткана в чум, но больше ничем помочь не смогла. И никого поблизости не было. Пришлось отправиться далеко, в Шевлинскую тайгу. Она день и ночь гнала оленей, пока не разыскала костоправа Уйбана. С ним и вернулась на Удыгин. И через неделю больной встал. С тех пор на всю жизнь почувствовал себя Улукиткан неоплатным должником Уйбана.

Улукиткан плотно укладывал сумочки, свертки, банки с продуктами в потку. А Уйбан с грустью наблюдал прищуренными глазами за каждым его движением, молча переживая всю горечь и беспомощность своих старческих лет.

Над свежими снегами, завалившими стойбище, над березниками и холмами вставал рассвет. По реке ветерок выстилал серебристый туман. А над стойбищем уже раздавались обычные звуки утра. Лаяли нетерпеливо собаки, предчувствуя выход в тайгу. Кричали пастухи, пригнавшие с ночной кормежки оленей для отъезжающих в тайгу охотников.

Лишь взойдет солнце, обласкает настывшую землю, как от стойбища во все стороны тронутся охотничьи нарты. У каждого из охотников есть свое заветное место в тайге, свои мечты и удачи. Они будут гнать оленей, торопиться. В песнях своих на этом долгом пути они прославят тайгу, осчастливят себя соболями, белками, выдрами. О добыче и геройстве песни эвенка. Ничего, что они однообразны, -- в них его сокровенные думы.

Старики, дожидаясь, когда сын Улукиткана Басиль (*Басиль -- сын Улукиткана от второй жены) приведет во двор оленей, пили чай.

Распахнулась дверь. В избу вбежала внучка Улукиткана Светлана.

-- Доброе утро! -- задорно крикнула она и, увидев Уйбана, подошла к нему.

-- Ты дедушку пришел провожать?

-- Ага.

-- Лучше бы уговорил его не ехать на охоту. -- Она понизила голос. -Он нас не слушает. А в его годы долго ли до беды! -- Явно пересказывала слова кого-то из взрослых.

-- Беду кликать не надо. -- Уйбан поймал в свои ладони холодную руку Светланы и стал тихонько гладить ее, согревать. -- Пусть едет. В тайге ему легче дышать.

Улукиткан вышел на крыльцо, взглянул на стеклянное небо, на холодную заречную тайгу, на синие дали, залитые утренним светом, и его снова с небывалой силой потянуло в тайгу, в дорогу. И никакие доводы разума уже не могли заглушить в нем этот могучий зов природы, привычку кочевника.

Басиль привел двенадцать упряжных оленей и двух учагов. На них они уедут в далекую тайгу, будут кочевать по падям, по всхолмленной Аргинской равнине, тропить соболей, гонять сохатых, брать медведей из берлог. И, вернувшись к весне в стойбище, они подытожат, о чем мечтали, отправляясь на промысел, и чего добились.

Басиль позвал отца.

-- Посмотри оленей, выдюжат или какого обменяем?

Улукиткан спустился с порожка, подошел к оленям, осмотрел их, ощупал спины: ничего не скажешь -- на них можно далеко аргишить.

Серебристый туман на реке качнулся, тронулся и начал таять в морозном воздухе.

Улукиткан с Басилем вывели свои упряжки на улицу. Выстроили в ряд. Впереди олени старика. У него никто из родных никогда не оспаривал права и места впереди идущего. Все верили, что Улукиткан не утратил еще чутья пути. Провожающие тоже высыпали со двора на улицу. Только Уйбан не сдвинулся с места, точно прирос к бревну. Сидел одинокий, никому ненужный.

Отъезжающим оставалось гикнуть на оленей, скатиться по готовому следу на реку, и прощай надолго крутой берег. Но тут откуда-то послышался тревожный крик:

-- Волки... Волки!..

Стойбище враз смолкло, насторожилось. По улочке от березника пронесся парнишка на крупном учаге. По тому, как устало бежал олень, как раздувались у него бока и длинно свисал язык, можно было заключить, что учаг без отдыха отмахал не один десяток километров.

-- Волки в стаде! -- продолжал кричать парнишка. Эти слова, как набат, всколыхнули жителей стойбища. Люди высыпали из изб и толпой двинулись к сельсовету.

-- Дурная примета -- волки, -- сказал Улукиткан, повернувшись к сыну. -- Однако, надо пойти послушать, откуда взялись они и что будет говорить председатель.

Пошли всей семьей.

Парнишка, жестикулируя, что-то громко рассказывал. Окружившая его толпа загудела.

-- Граждане! -- раздался голос председателя сельсовета. -- Сегодня ночью волки ворвались в наше племенное стадо, задрали более тридцати лучших маток, остальных разогнали по тайге. Пастухи просят помощи, надо собрать оленей, иначе лишимся стада.

-- А что смотрели пастухи! Проспали?! С них взыскать надо, -- вскричала какая-то старушка, потрясая посохом.

-- Об этом потом. Кого посылать будем?

Один за другим поднялись на крыльцо пятеро охотников.

Им дали час на сборы. Улукиткан с сыном вернулись домой.

Молча шли они по мерзлым улочкам. Басиль чуточку выше отца, крепкий, с добродушным лицом, в движениях родовая подвижность.

-- Хорошо, Басиль, что ты первый вышел и других потащил, только не задерживайся.

-- Ты дождись меня, я непременно вернусь на четвертый день и, не мешкая, уедем на Аргу.

-- Долгими покажутся эти дни.

Домочадцы обрадовались задержке. Может, все-таки удастся уговорить старика не ехать в тайгу...

Из школы прибежал правнук.

-- Ты не уехал на охоту? -- удивился он, увидев дедушку.

-- Нет.

-- Почему? -- в его голосе прозвучала обида.

-- Все говорят, что я стар, никудышный охотник, разве только пугать белок да соболей и гожусь, зря буду маять ноги. А что ты думаешь? -- Старику от разговора с правнуком, кажется, немного полегчало.

-- Поезжай, -- отвечал мальчишка и продолжал просящим тоном: -- Лыжи в лесу сделаешь мне, а?.. Привезешь?

Улукиткан улыбнулся.

-- Ну ради них придется поехать. Уж лыжи-то я обязательно смастерю, сами катиться будут, руки у меня на это еще способны. Только чем рассчитываться будешь, внучек? Долго не думай, ударим по рукам. А?

Тот заколебался.

-- Я тебе лыжи-бегунки, а ты мне из школы -- пятерки. Согласен? -предложил старик.

Правнук прижался к нему и бросил на старика лукавый взгляд.

...Наступил третий день ожиданий. Истомился старик. Места себе не находил. Руки не знал куда девать. Ночами снились ему рысьи следы, лай собак, выстрелы, сладость сохатиного мяса. Но, пробуждаясь, он видел себя запертым в четырех стенах. Уже не верил, что когда-нибудь ожиданиям придет конец.

Еще солнце не успело скрыться за непогожий горизонт, а уж тяжелый сумрак лиственничных чащоб окутал стойбище. Откуда-то из-за реки донесся выстрел, второй, раз за разом. Точно бичом кто хлестнул по чуткой ночи. Все насторожились. Что бы это значило? Не иначе с кем-то стряслась беда: не дошел до стойбища и, может быть, разрядил последний патрон...

Где-то на краю стойбища скрипнула дверь, и кто-то натужно крикнул в беспокойное пространство: