- Отставить, отставить! Вы, видно, считаете меня этаким старым военным хрычом?.. Не спорить!.. Так вот, мальчик мой, вы правы - я старый военный хрыч. И потому привык подчиняться приказу. Как называется ваша эта балаболка?..

- Литератрон?

- Вот-вот... Хотите знать мое мнение: это первостатейное дерьмо. Уж поверьте мне. Но штаб решил, что это может заинтересовать ведомство национальной обороны. Ну что ж, тут я покоряюсь. Хрыч, хрыч, но покоряюсь. Надо вам сказать, что я ведаю службой контрразведки, не спрашивайте чьей, мне самому не известно. Так вот, выясняется, что у вас работает профессор-коммунист.

- Прежде всего, господин генерал, Ланьо не коммунист. А потом, я не понимаю, чем литератрон мог заинтересовать государственную оборону!

Он вытащил из кармана программу симпозиума ЮНЕСКО, которую Пуаре отпечатал и распространил на прошлой неделе.

- А это что? Я хоть старая калоша, но читать еще не разучился. Так вот, я читаю: "Секция 3: Литератроника и государственная оборона"...

- Это чистая теория, господин генерал! Председатель комиссии швейцарский полковник, а докладчик - югославский капитан.

- Плевать я хотел! В наши дни национальная оборона - дело интернациональное. Военная тайна не имеет родины, мой мальчик. Впрочем, как выяснилось, ваш профессор в бегах.

- Он в Берне.

- И принимает там участие в конференции, собравшейся с подрывными целями.

Меня вдруг осенило.

- Хотите знать правду, господин генерал? Ланьо укатил в Берн, чтобы повидаться с Сильвией Конт, любовницей господина Фермижье дю Шоссона.

- Это действительно так?

- Даю слово, господин генерал! Только прошу вас, не предавайте это огласке. Фермижье - один из основных наших вкладчиков, сами понимаете...

Он пристально взглянул на меня.

- Хорошо. Или я уже ни к черту не гожусь, или вы говорите правду. Еще не было случая, чтобы мне солгали, а я не заметил бы.

Внутренне я поздравил себя с тем, что мне удалось совместить самую чистую правду с ловким маневром, который снимал в глазах Галипа вину с Ланьо, но оставлял его на подозрении у Кромлека и присных. Если бы я хоть чуть-чуть исказил факты, то этот чертов старик сразу бы заметил. Под маской старого хрыча, которую он носил не без удовольствия, глаза его светились насмешливо и проницательно. Я уже понял, что мне его не провести, но он вдруг размяк:

- Ладно. Вместо того чтобы послать к вам инспекторов, я предпочел сам с вами повидаться, потому что еще в Бельхаде вы произвели на меня хорошее впечатление. Не хотите ли, кстати, поработать для меня?

- Господин генерал, я весьма польщен, но те обязанности, которые держат меня здесь...

- Понял. Не продолжайте... Слишком рискованно, а? Вы правы. Паршивая профессия военное дело. Если бы нам дано было все начать сначала, знаете, кем бы я хотел стать?

- Нет, господин генерал.

- Монахом. Тут хоть, если вы во что-то верите, есть надежда, что это надолго. Вашу веру не топчут ногами каждые десять-двенадцать лет... Ну что ж, мой мальчик, до свиданья. И приглядывайте за вашей этой, как ее там, балаболкой, если не хотите иметь неприятности.

Галип взял свой зонт и направился к двери. На пороге он обернулся.

- Между нами говоря, признайтесь, это ведь стиральная машина.

Не знаю, что это мне взбрело в голову, но я нарушил золотое правило любого карьериста - никогда не признаваться ни в обмане, ни в мошенничестве, ни даже в невинном розыгрыше.

- Да, господин генерал, стиральная машина. Глаза его заблестели от удовольствия.

- Благодарю за доверие. Я сумею держать язык за зубами.

Итак, полицейская угроза осталась без последствий, она лишь подтвердила немилость, в которой очутился Ланьо, не спешивший, впрочем, возвращаться во Францию. Я не имел никаких вестей от Сильвии, но мы, правда, договорились, что она напишет мне только в случае провала. В университете начались занятия, и Ланьо так или иначе не мог больше задерживаться.

К тому же в начале ноября произошло событие, ускорившее закрытие Бернского конгресса. Три южнопольдавских полка, взбунтовавшись, двинулись на столицу и после короткого боя захватили правительственный дворец и расстреляли на месте находившегося при исполнении своих обязанностей президента и всех министров. Революционный комитет в составе трех полковников высказался за интимистский социализм, и Больдюк, которого восторженная толпа провозгласила отцом отечества, был отозван из Парижа, дабы занять пост президента нового правительства. Отъезд его из Орли был обставлен со всей помпой, и газеты Фермижье - один раз не в счет! выступили заодно с правительством, приветствуя новую франкофильскую Польдавию.

Пуаре улетел вместе с Больдюком. Он заверил меня, что скоро вернется и закончит подготовку симпозиума.

- А Больдюк? - спросил я.-Он же нам необходим!

- Не беспокойтесь. Приедет в январе на симпозиум. Это будет великолепный предлог для официальной поездки во Францию, и он от него не откажется.

- Вы думаете?

Большие мутные глаза Пуаре приняли свойственное им скорбное выражение.

- Бедняжка! Никогда вам ничего не понять. Ему так или иначе придется приезжать сюда просить о финансовой помощи. Или вы думаете, что франкофильство дается даром?

- Но он может получить деньги в другом месте... Впервые за все время, что я знал Пуаре, в его глазах блеснул насмешливый огонек.

- В Польдавии может произойти еще один государственный переворот, и в этом случае ваша шкура будет цениться куда дороже моей. В худшем случае, дружище, вас ждет тюрьма. Если, не приведи господь, дело дойдет до такой крайности, позвольте дать вам один совет: признавайтесь и доносите. Признание и донос для полиции - это все равно что для военных щелкать каблуками и записываться в добровольцы: дураков это вводит в заблуждение, а всех прочих обязывает держаться с вами корректно, даже если им это нежелательно.

Мне"не довелось больше свидеться с Пуаре. Он попал в какую-то неприятную историю и исчез значительно позднее, будучи одним из виднейших руководителей Народной Польдавской Республики, сменившей правительство Больдюка. Конечно, он был человек неуравновешенный, опасный и вредный. И хотя он в конце концов утратил в моих глазах тот зловещий престиж, который я приписывал ему в Польдавии, но я по-прежнему испытывал в его присутствии какую-то неловкость. Однако среди многочисленных людей, с которыми меня сталкивала жизнь, он был одним из немногих, о ком я вспоминаю без отвращения, вероятно, потому, что он принадлежал к редкой категории лиц, не пытающихся убедить ближнего, что они, мол, ангелы.