На сей раз он молча кивнул головой.
- В таком случае, - продолжала я, - присутствие сиделки...
Я не докончила фразы, но он бросил на меня вопросительный взгляд: мои слова его удивили. Я была обязана пояснить свою мысль.
- Вот что я подумала, доктор...
И я глубоко вздохнула.
- Так вот. Теперь, когда я знаю, что присутствие мадемуазель Бюри не так уж необходимо... и если я могу ее заменить...
- Вы предпочитаете быть при муже одна?
- Да, доктор. Совершенно верно.
- Я не вижу в этом больших неудобств, тем паче, что случай совершенно ясный. Исход, увы, предрешен... Я поговорю с сиделкой. Она скажет вам, что нужно делать, какие соблюдать предписания, и вполне может провести ночь в этой галерее.
- А я намеревалась уложить ее в бельевой, там поставят кровать. Здесь это сложнее, да и почему она должна спать в кресле? Тем более что дежурит она уже третью ночь... А там она будет на этом же этаже, только по ту сторону передней, как раз возле звонка. При малейшей необходимости я ей позвоню. Мы условимся, что я буду давать специальный звонок.
Я замолчала. Он не сразу ответил мне. Он посмотрел на меня, и я, что было уж никак не в моих привычках, опустила глаза.
- Доктор, мне очень тяжело настаивать на своем, но, думается, я имею право... Наконец, я вас прошу...
Я постаралась произнести эту фразу самым убедительным тоном, или просто она сама по себе убедила его, ибо, каковы бы ни были его мысли, он быстрым жестом коснулся моей руки, и я тут же успокоилась.
- Только вот что, - добавил он, чуть смущенно улыбнувшись, - не в моей власти помешать вашим родным...
- О, не беспокойтесь, я сама это устрою!
Я сказала это весьма решительно; и доктор, очевидно, обманулся насчет моих подлинных чувств, так как поспешил добавить:
- Впрочем, кажется, я коснулся вопроса...
- Да... известного вам вопроса о несчастном случае... И наконец я узнала всю правду. Сегодня утром. От той самой родственницы, которую вы, очевидно, заметили в больнице... Да, доктор, волей обстоятельств вы попали в самую гущу не совсем обычной семейной неурядицы.
Он уже поднялся, я тоже, и мы стояли теперь лицом к лицу.
- Я мог бы вам сказать, мадам, что мы ко всему привыкли. Это стало для нас классическим ответом. Но в данном случае он кажется мне не совсем уместным, потому что...
Он не докончил фразы. Этот молодой ученый был, очевидно, человеком застенчивым во всем, что выходило за рамки его профессии. Я протянула ему руку:
- Спасибо за все, доктор Освальд,
- А сейчас я хочу дать вам еще один совет. Берегите себя.
- Хорошо. Сиделка мне об этом уже говорила. Вы имеете в виду мое положение?.. У меня еще будет время, доктор, много времени позаботиться о той жизни, что я ношу под сердцем.
- Но не только она одна достойна ваших забот. Существует также...
- Кто же еще?
- Вы сами.
Воцарилось молчание, глубокое молчание возле безмолвной комнаты, где лежал умирающий, и поэтому я смогла, понизив голос до шепота, ответить:
- Спасибо.
- Ты нас звала? - спросил Симон.
- Да. Давайте присядем все трое. Но не делайте таких настороженных глаз: не стоит. Я не собираюсь ставить вас в затруднительное положение, вам не придется даже высказываться за или против меня. Мне не нужны союзники, и в данный момент ваше мнение мне глубоко безразлично. Если я все же решила с вами поговорить, с вами обоими, то только для того, чтобы пресечь в корне всякие споры, чтобы кто-нибудь не устроил мне сцены и чтобы я сама не устроила сцены, а это, несомненно, произойдет, если я буду говорить с тетей Эммой или мамой. И потом на вашей стороне то преимущество, что я еще могу сомневаться относительно вас: разве не так? Вы ведь тоже не знали того, что постарались скрыть от меня...
И, заметив жест Валентина, я добавила:
- Впрочем, не хочу этого знать. Во всяком случае, я хочу говорить только с вами. Мы одного поколения, и в конце концов вы - мои братья.
- Что дальше? - сказал Симон; - Мы слушаем.
- Да, Агнесса, - подтвердил Валентин менее уверенным тоном. - Мы тебя слушаем.
- Скажу в двух словах и побыстрее: Ксавье умирает, я требую, чтобы заботу о нем целиком предоставили мне. Вот и все.
Оба моих брата переглянулись с разочарованным видом. Чего они ждали? К чему готовились? Как я и полагала, разговор повел Симон. Характер у него был тверже, чем у Валентина.
- Надеюсь, - произнес он, - ты не намереваешься...
Я прервала его. Пока еще мы говорили самым обычным тоном.
- Да, представь себе, намереваюсь. Намереваюсь сделать именно это, я хочу, чтобы меня оставили наедине с Ксавье до его последнего вздоха. Не желаю, чтобы здесь присутствовал еще кто-либо третий. Само собой разумеется, я имею в виду не сиделку.
- Ты не смеешь так поступать в отношении тети Эммы.
- Смею, и еще как! Да и то я с ней еще не сквитаюсь.
Осторожный Симон, видя мою решимость, не стал настаивать.
- Ну что ж, - сказал он. - Я передам твои слова. Мы передадим.
- Передадим,- подтвердил Валентин.
- Так вот что, - продолжала я, - если с моим желанием, с моим требованием, которое я через вас передам, не посчитаются, я сумею обосновать его лично, ибо я на все сейчас решилась... Но мне представляется, что все предпочтут избежать мучительной сцены. Как я сама предпочитаю ее избежать. Подумайте только, кому это будет на руку?
- Твое благоразумие меня просто удивляет, - сказал Симон, осмелев, поскольку я говорила так трезво. - Впервые я вижу, что ты стараешься избежать скандала. До сих пор, признайся...
Я подняла руку.
- Бедняга Симон, если бы ты только знал, если бы вы все только знали, как далеко от меня все это, как далеко я от всего этого ушла за последние двое суток! Кстати, можешь передать им и это! Это их успокоит.
Как и раньше, как и всегда, мы, говоря о родных, употребляли слова "они", "им". Я презрительно скривила губы.
- Нет, правда, передай. Им больше вообще беспокоиться нечего.
- Что ж, великолепно! - проговорил Симон, упираясь ладонями в подлокотники кресла, словно собрался подняться с места. - В таком случае ты больше нам ничего не намерена сообщить?
- Как сказать, Симон... Ты торопишься? Давайте посидим еще немного. Кто знает, сколько времени пройдет, прежде чем нам удастся снова побеседовать, как сейчас.