- Не позволили остаться... только разрешили мне самой дать хлороформ.

- Ну как, она уснула? - осведомился Симон.

- Да... Вообще она ведет себя очень мужественно.

- Боже мой, боже мой, - прошептала мать Жанны, дрожа всем телом, и добавила: - Ничего не слышно...

И верно. После непрерывной ходьбы, после стонов и криков, которые через определенные интервалы доносились сквозь все перегородки, внезапно все затихло. Неестественная тишина завладела особняком. И вот тут-то Валентин, к общему удивлению, вдруг заплакал. Я сразу подумала о его хрупком здоровье, о его впечатлительности; и не знаю почему, подумала также, что в пятнадцать лет он был прехорошеньким мальчиком.

Валентин рыдал. Элен увела его в соседнюю комнату. Кто-то громко высморкался. Это сборище, разбитое на три группы: дальние родственники в нижнем этаже, мы, ближайшие, в столовой и хирург в спальне, - почему-то было в моих глазах лишенным логики, бессмысленным. Поздний час, чужая квартира, люди, разделенные на кланы, со своими различными переживаниями,все это, казалось, ничем не скреплено, вот-вот распадется. Неожиданно тетя Эмма с явным запозданием спросила:

- У них-то хоть все есть, что нужно?

- Конечно, - отозвалась тетя Жюльена, так и не снявшая халата. - Вы бы посмотрели! Настоящая операционная. Стены обтянули стерильной марлей. Приспособили также ванную комнату. Уж поверь мне: эти свое дело знают.

- Ах! - вздохнул председатель и обратился к своей жене: - Слышишь, милая?.. Слышишь, что говорят понимающие люди?

Симону не сиделось на месте. Он то вставал со стула, то начинал шагать по столовой, покусывая усики. Он что-то шептал, и я различила только одну фразу:

- Ничего не понимаю, нет, просто ничего не понимаю...

И он пожал плечами, как бы свидетельствуя о своем простодушии и бессилии.

Внизу вдруг послышалось приглушенное шуршанье шин. Вопреки всем своим тревогам брат сразу разобрался в домашних звуках:

- Как? В ворота?

- Фердинанд, - обратилась мама к отцу, - пойди, посмотри.

Отец, вернувшись, сообщил нам: это на лимузине прикатила бабуся с Франсизой. Бабуся велела поставить машину под арку; затем приказала запереть за ней тяжелые ворота. Из машины она не вышла и, закутанная, неподвижная, безмолвная, с грелкой на ногах, решила ждать конца событий.

Бесконечно тянулись минуты. Никто не осмеливался заговорить. Прошел, должно быть, час. Тут тетя Эмма согнулась вдвое и, прижимая к больной печени обе руки, забыв о сдержанности, начала стонать и охать. Тетя Луиза увела ее из комнаты, как раньше Элен увела Валентина. Через две минуты тетя Эмма вернулась.

- У тебя сейчас вид гораздо лучше, - сказала мама*

- Да, душенька Мари, меня вырвало желчью.

И она села. Но через минуту снова поднялась; глаза всех присутствующих невольно последовали за ее взглядом: изнутри, из гостиной тихонько тронули ручку двери, и язычок задвижки негромко щелкнул; потом ручка резко повернулась, открылась дверь, и в столовую проскользнул ассистент хирурга, закрыл за собой дверь и прислонялся к ней спиной.

- Ну, как? - хором осведомились мы, - Что слышно?

Ассистент объявил:

- Мальчик, и живой.

В порыве чувств мама привлекла к себе Симона и крепни его обняла.

- Сынок... сынок... - бормотала она. - Сынок мой.

И впервые в жизни я увидела, как мама плачет.

- А она? Она? - умоляюще спрашивали председатель и его жена.

- Мы еще надеемся спасти ей жизнь, - ответил ассистент.

Тетя Жюльена схватила его за руку,

- Я не слышу детского крика!

Мама, снова поддавшись тревоге, выпустила из объятий Симона.

Молодой человек в белом халате приоткрыл дверь,

- Прислушайтесь! - сказал он.

Из спальни доносился сердитый крик.

На заре нас всех окончательно успокоили. Я прошла в кабинет Симона. Там никого не было, и, чтобы глотнуть свежего воздуха, я, не обращая внимания на холод, открыла окно.

У подъезда уже начали появляться, расходясь по домам, родные из нижнего этажа. Выехал из ворот лимузин и медленно пересек тротуар между шпалерами родственников: мужчины снимали шляпы, женщины почтительно кланялись. Это приветствовали бабку Буссардель, ставшую этой ночью еще раз прабабкой.

Родные разбились на группы. Никто не решался уйти к себе. Не обращая внимания на предрассветный холодок, они мешкали у подъезда. Они прощались друг с другом, потом прощались снова и снова,- им не хотелось расходиться.

2

Новость, принесенная дядей Теодором, повергла в замешательство всю нашу семью.

Я уже говорила, что моя бабушка по материнской линии дважды была замужем. Звали ее Ноэми. Она была младшей дочерью моих прадедушки и прабабушки, у которых было шестеро детей.

Я почти ее не знала. Она скончалась, когда мне не было и семи лет. Помню только, что лицо у нее было куда более человечным, чем у бабуси. Прошло много лет, и все-таки я вижу ее в платье, обшитом басонной тесьмой, в корсаже со стеклярусом, вижу старую даму, прожившую долгую жизнь, обремененную потомством, помню бесконечные ее рассказы. Девять детей произвела она на свет.

Материнство было ее единственной страстью, и, оставшись вдовой с четырьмя детьми от первого брака, она снова захотела иметь потомство и вторично вышла замуж. От этого нового брака родилась моя мать, три сына и тетя Жюльена.

Эти два брака были и остались великой династической ошибкой нашей семьи: они явились как бы дельтой, открывшей чужим семьям доступ в наше море. Родовое имущество Буссарделей-Битсиу, от которого моей бабке досталась всего шестая часть, было, таким образом, раздроблено. Одному лишь бабушкиному чаду удалось уцелеть среди этого потока бедствий: моя мать, выйдя без любви за моего отца, нашла тем самым способ приобщиться к преуспевающей линии Буссарделей.

Ее сводные братья и сестры считались отрезанным ломтем. О них у нас говорили только во множественном числе и только в пренебрежительном тоне. Они были просто "Гуйю", по фамилии первого бабушкиного мужа. Окончательно с ними никогда не порывали, потому что не было явных поводов для разрыва; но, уж конечно, никто не ждал от них буссарделевских добродетелей. Эти люди не были ни биржевиками, ни нотариусами, ни стряпчими. А только инженерами, промышленниками, адвокатами - профессии почтенные, но не более того.