Перебежками миновали капустное поле, безымянную высоту левее фольварка. За ней начался туман. Абсолютно непроглядный. С каждым шагом становившийся все гуще и сгустившийся буквально через несколько шагов до такого состояния, что стал упруго сопротивляться при движении. Держась друг за друга, как брейгелевские слепые, двинулись вдоль преграды. Шли, строго придерживаясь субординации: за старшиной - сержант, за сержантом - младший сержант, за младшим сержантом - рядовой, да к тому же еще М. по фамилии.
Часа через два ходьбы под ногами странно заклацало, словно шли не по земле, а по корпусу подводной лодки. Нагнувшись, товарищ старшина посветил фонариком, и рядовой М., к изумлению своему, увидел не чужой, поросший заячьей травкой, суглинок, а тусклый, ребристый, как казарменный кафель, металл.
- А это еще зачем?! - вслух удивился он.
И тотчас же где-то правей остервенело взлаял пулемет, вспорола сумерки сигнальная ракета.
Всю ночь пришлось ползти по-пластунски по горячей, мелко подрагивающей, пахнувшей тюхинской слесарной молодостью, поверхности. На рассвете опять началась обыкновенная земля. Они наткнулись на целую полянку щавеля и, чутко прислушиваясь, подкрепились витаминами.
Утро наступило внезапно: розоватую зарю словно включили, так неожиданно, без всяких там ненужных преамбул, она зажглась.
- Угунь! - простирая руку вперед, вскричал товарищ Сундуков, и Тюхин, выхвативший из-за пояса пистолет, чуть было не выстрелил, но на мушке прицела оказался на этот раз не враг, а свет в окне неведомого, смутно обозначившегося во мраке, дома.
- Так ведь это же гаштет Хромого Пауля! - узнал удивленный Тюхин.
Через пять минут вышли на шоссе. На развилке, у дорожного указателя "Нах Лейпциг" произошло расставание.
- Ты уж это... ты уж извини, если что! - сказал Витюша, обнимая прослезившегося Негожего. А с Бесмилляевым они и вовсе расцеловались. Молча, без слов.
И долго еще были видны их нескладные, нестроевые, по-детски взявшиеся за руки силуэты. Долго. Долго-долго. Всю оставшуюся Витюшину жизнь...
Глава шестнадцатая Преображение старшины Сундукова
С собой в разведку, на хутор, товарищ старшина Тюхина не взял. Под кустом пришлось куковать в одиночестве. Ночь была сырая, зябкая. Капало за шиворот. В полной темнотище вдруг запел петух, и хотя голосом своим он ничем не напоминал товарища старшего лейтенанта, дыхание у Витюши все равно почему-то сперло, во рту пересохло, как после бромбахера.
Чтобы скоротать время, рядовой М. стал вспоминать молитвы. Он начал с "Отче наш", но на первой же фразе сбился, вспомнив вдруг, что снял крестик, когда эта Эльза Кох с двумя бутылками "Советского шампанского" ввалилась на "коломбину". Судорожно он обшарил все карманы и, как всегда, обнаружил искомое в последнем, нагрудном, в котором лежало заявление о приеме в партию. Крестик Витюша с облегченным вздохом тут же надел, только вот перекрестился не той рукой и, кажется, не в ту сторону.
Слабо зашуршала трава. Рядовой М. подумал, что это военно-полевая мышь, но тут над головой вспыхнул фонарик, и он увидел прямо перед носом мокрые от росы хромовые старшинские сапоги. Уползший в разведку по-пластунски Иона Варфоломеевич стоял перед Витюшей во весь рост. Его декорированная листвой фуражка была надвинута на брови, губы - сурово поджаты.
- Ну шу, тыхо? - зорко озираясь, вполголоса спросил товарищ Сундуков.
- Тихо, товарищ старшина, только Бдеев как петух кричал.
- Эту нэ Бдэев, эту я твую бздытэльнусть прувэрял...
Задами они прошли к хозяйскому дому. По пути товарищ старшина, дернув Витюшу за рукав, свернул к сараю. Он открыл дверь, зажег фонарик и рядовой М. увидел заваленное всяким хозяйственным барахлом помещение, в углу которого стоял белый концертный рояль с двумя, сразу же узнанными Тюхиным, колесами от "коломбины" на крышке.
Не говоря ни слова, товарищ Сундуков посветил фонариком в другой угол и рядовой М. увидел огромный деревянный чан для квашения капусты, в качестве гнета на коем была использована (Господи, Господи!) хорошо знакомая им обоим ядерная боеголовка, та самая, столь загадочно исчезнувшая с их, стоявшей на плацу, у клуба, пусковой ракетной установки.
Так стало еще одной жгучей тайной меньше.
Тут же, в сарае, провели внеочередное заседание бюро гаркома. Постановили по окончании боевых действий в безотлагательном порядке разобрать персональное дело комсомольца Шпырного.
- Вут тэпэрь я дугадываюсь, куда прупали штуры из лэнкумнаты! - сказал товарищ генеральный секретарь, и кулаки его яростно сжались.
То ли от запаха квашеной капусты, то ли еще от чего, но у рядового М. томительно вдруг засосало под ложечкой и ни с того ни с сего ему внезапно вспомнилось, как он сам сначала тащил, а потом придерживал стремянку, пока этот гад Ромка отстегивал, якобы в стирку, салатные с голубыми кремлевскими елочками, шторы.
Хозяин придорожного гаштета Хромой Пауль знал русский, если уж не на "отлично", то на твердое "карашо". Увидев в дверях своего увеселительного заведения двух отважных советских воинов, геноссе Пауль просиял ослепительной, всегда вызывавшей самую искреннюю зависть Тюхина, фарфоровой улыбкой и радостно вскричал:
- Карашо, тфаю мать, таварич!
Отморозивший под Сталинградом правую ногу, семь лет отмантуливший в плену бывший капрал гитлеровского вермахта о России, тем не менее, отзывался в основном положительно.
- Караганда - карашо! - любил говаривать он, задумчиво протирая пивные бокалы. - Эмск, тфаю мать, зовзем карашо! Крифые Творы - зовзем-зовзем карашо, таварич!
- А Сталинград, сукабляврот? - украдкой подпихивая рядовому М. ногой, интересовался сержант Филин.
И тут лицо у Хромого Пауля грустнело, глаза подергивались голубоватой ностальгической дымкой.
- Шталинград, на куй, зовзем-зовзем-зовзем - карашо! - вздыхал он и громко сморкался в полотенце.
Но не из-за одного только русскоговорящего хозяина гаштет у шоссейки пользовался в гарнизоне такой повышенной популярностью. Редкий советский военнослужащий, будучи в городе по делу или в увольнении обходил стороной гостеприимную, с красным фонарем над дверью, загородную забегаловку, пиво в которой подавала краснощекая, брыкливая, как молодая кобылка, и как старомодный гужевой омнибус общедоступная, жена Пауля - Матильда. Своими щедротами она, как правило, не обделяла никого - ни офицеров, ни старшин, ни срочнослужащих.