В обстановкѣ первых недѣль революціи сообщеніе совѣтскаго офиціоза о настроеніях в Ставкѣ, посколько рѣчь шла о высшем командованіи, весьма, мало соотвѣтствовало дѣйствительности — демагогам Исп. Ком. просто не нравилось, что на фронтѣ "движеніе солдат хотят направить в русло Врем. Прав.", как выразился в засѣданіи Исп. Ком. 15-го марта представитель одной из "маршевых рот" на западном фронтѣ, и они спѣшили форсировать то, что могло выявиться в послѣдующій момент. Послѣ переворота ни о каком "монархическом заговорѣ" и Ставкѣ не думали[312]. Когда Алексѣев в бесѣдѣ с Гучковым по поводу устраненія в. кн. Н. Н. от верховнаго командованія говорил: "мы всѣ с полной готовностью сдѣлаем все, чтобы помочь Правительству встать прочно в сознаніи арміи: в этом направленіи ведутся бесѣды, разъясненія и думаю, что ваши делегаты привезут вам отчеты весьма благопріятные... Помогите, чѣм можете, и вы нам, поддержите нравственно и своим слоном авторитет начальников" — он говорил, повидимому, вполнѣ искренне, и высшій командный состав, дѣйствительно, сдѣлал все, чтобы "пережить благополучно совершающійся... нѣкоторый болѣзненный процесс в организмѣ арміи". Конечно, помогало то, что в силу отреченія Императора формально не приходилось насиловать своей совѣсти и человѣку монархических взглядов: "покорясь, мы слушали голос, исходящій с высоты престола" — так формулировал Лукомскій в офиціальном разговорѣ с Даниловым 4-го марта основную мысль людей, находившихся в Ставкѣ... С облегченіем занес Куропаткин в дневник 6-го марта: "Мнѣ, старому служакѣ, хотя и глубоко сочувствующему новому строю жизни Россіи, все же было бы непосильно измѣнить присягѣ... Нынѣ я могу со спокойной совѣстью работать на пользу родины, пока это будет соотвѣтствовать видам новаго правительства". Вѣроятно, очень многіе — и в том числѣ прежде всего Алексѣев — могли бы присоединиться и формулировкѣ своего отношенія к "монархіи", данной адм. Колчаком во время своего позднѣйшаго предсмертнаго допроса в Иркутскѣ: "для меня лично не было даже... вопроса — может ли Россія существовать при другом образѣ правленія"... "послѣ переворота стал на точку зрѣнія, на которой стоял всегда, что я служу не той или иной формѣ правленія, а служу родинѣ своей, которую ставлю выше всего". "Присягу (новому правительству) — показывал Колчак — я принял по совѣсти". "Для меня ясно было, что возстановленіе прежней монархіи невозможно, а новую династію в наше время уже не выбирают". Насколько сам Алексѣев был далек от мысли о возможности возстановленія монархіи, показывает знаменательный разговор, происшедшей уже в августовскіе корниловскіе дни между ним и депутатом Маклаковым. Бесѣда эта извѣстна нам в передачѣ послѣдняго, — быть может, она нѣсколько стилизована. Но суть в том, что правый к. д. Маклаков, завороженный юридической концепціей легальности власти, считал, что в случаѣ успѣха Корнилов (Маклаков был пессимистичен в этом отношеніи) должен вернуться к исходному пункту революціи — к отреченію Царя и возстановить монархически строй. Алексѣев, в противоположность Маклакову думавшій, что Врем. Правит, доживает свои послѣдніе дни, уже разочарованный в политическом руководствѣ революціей, крайне тяжело переживавшій развал арміи (все это накладывало отпечаток на пессимистическія сужденія Алексѣева о современности, как видно из его дневника и писем послѣ отставки), признавал все же невозможным и нежелательным возстановленіе монархіи[313].
Насколько Ставка была в первое время чужда идеѣ "монархическаго заговора", показывает легкость, с которой были ликвидированы осложненія, возникшія в связи с отставкой в. кн. Н. Н. В воспоминаніях Врангеля подчеркивается "роковое" значеніе рѣшенія Ник. Ник. подчиниться постановленію Врем. Правительства. По мнѣнію генерала, Врем. Прав. не рѣшилось бы пойти на борьбу с Вел. Князем в силу его "чрезвычайной" популярности в арміи, и только "один" Ник. Ник. мог бы оградить армію от гибели. Таково было сужденіе, высказанное Врангелем, по его словам, в тѣ дни. Неподчиненіе Врем. Правительству знаменовало бы собой попытку контр-революціоннаго демарша. Если Врангель тогда высказывался за подобный шаг, его никто не поддержал, если не считать офицеров Преображенскаго полка полк. Ознобишина и кап. Старицкаго, о появленіи которых в Ставкѣ и качествѣ "делегатов" из Петербурга разсказывает довольно пристрастный свидѣтель. ген. Дубенскій[314].
4. Настроенія в арміи.
Офицеры и солдаты.
Настроенія в Ставкѣ, очевидно, были характерны и для значительнаго большинства команднаго состава на периферіи. Понятіе "контр-революціонности", конечно, весьма относительно — для всякаго рода большевизанствующих революціонеров выпрямленіе линіи в сторону безоговорочнаго признанія Временнаго Правительства само по себѣ уже являлось в тѣ дни признаком отрицательнаго отношенія к совѣтской платформѣ, т. е. признаком контр-революціонных умонастроеній. В соотвѣтствіи с этой демагогической тенденціей "лѣвая" революціонная исторіографія (большевицкая по преимуществу) желает представить нѣсколько иную картину на фронтѣ, посколъко дѣло касается реставраціонных поползновеній кадроваго офицерства. Неоспоримо, в многотысячном, связанном корпоративной средой и профессіональной традиціей офицерском корпусѣ (сильно, правда, измѣнившемся в період войны)[315] не могло быть внутренняго единства в смыслѣ принятія революціи. Но "многочисленные'' факты, на которые ссылается эта литература, в концѣ концов сводятся к довольно шаблонному повторенію зарегистрированных в мартовскій період "борьбы за армію" случайных сообщеній, подчас возбуждающих даже большое сомнѣніе. Оставим в сторонѣ полуанекдотическую офицерскую жену, демонстративно игравшую на фронтѣ у открытаго окна на роялѣ "Боже Царя храни" — ей и так уже слишком посчастливилось в литературѣ. Из письма, направленнаго из дѣйствующей арміи в адрес "депутата Чхеидзе" и помѣченнаго 8 марта, мы узнаем, что на повѣрках в нѣкоторых частях 28 корпуса Особой Арміи (т. е. гвардіи) послѣ переворота продолжали пѣть "Боже Царя храни" и "Спаси, Господи, люди Твоя" — "очевидно" там, гдѣ "начальники являются приверженцами стараго режима, и солдаты мало ознакомлены с событіями" — добавлял освѣдомитель. Начальник кавалерійскаго корпуса гр. Келлер, отказавшійся присягнуть новому правительству, прощался со своим полком, как свидетельствует Врангель, пропуская его церемоніальным маршем под звуки того же "Боже Царя храни". Надо ли видѣть здѣсь нарочитую демонстрацію или привычную при торжественной обстановкѣ традицію національнаго гимна? Он не был ни отмѣнен, ни замѣнен революціонным гимном, и Деникин нам разсказывает о сомнѣніях военнаго командованія — пѣть ли народный гимн.
Можно привести, конечно, десятки эпизодов, прямо или косвенно говорящих об отрицательном отношеніи в отдѣльных случаях, высшаго и низшаго командованія к перевороту. Ген. Селивачев, командовавшій 4-ой Финл. стрѣлковой дивизіей на юго-западном фронтѣ и принадлежавшій к числу тѣх военачальников, которые желали только в "ужасное переживаемое время" справиться с "великой задачей удержать фронт", в дневникѣ 6-го марта отмѣчает, что его командир корпуса — "глубочайшій монархист, участник "Русскаго Знамени" и юдофоб чистѣйшей воды" — отдал приказ, из коего "ясно, что, кромѣ верховнаго главнокомандующаго, он не признает никого из Временнаго Правительства". В дневникѣ генерала пройдут и его собственные подчиненные, не освѣдомлявшіе солдат о происшедших событіях и не позволявшіе читать газеты, потому что эти "идіоты" все равно не поймут, и потому, что "глупая затѣя" в некультурной странѣ не может долго длиться. В результатѣ давались подчас, по выраженію Врангеля, "совершенно безсмысленныя толкованія отреченію Государя": так один из командиров пѣхотнаго полка объяснил своим солдатам, что "Государь сошел с ума". Можно допустить, что живую реальность представлял и тот гусарскій ротмистр, который свою часть информировал об отреченіи Царя в такой формѣ: "Е, И. В. изволил устать от трудных государственных дѣл и командованія вами и рѣшил немного отдохнуть, поэтому он отдал свою власть на время народным представителям, а сам уѣхал и будет присматривать издали. Это и есть революція, а если кто будет говорить иначе, приводите ко мнѣ, я ему набью морду. Да здравствует Государь-Император. Ура!"[316].