Остается открытым, быть может, самый важный вопрос, — по чьей иниціативѣ совѣтской резолюціи была придана внѣшняя форма "приказа", — вѣдь именно это, создав прецедент, оказалось чревато своими послѣдствіями. В воспоминаніях Энгельгардта имѣется чрезвычайно интересное поясненіе, фактическая сторона котораго могла бы быть заподозрѣна в силу очевидных неточностей, если бы в архивных документах Временнаго Комитета не сохранилась аналогичная тогдашняя запись б. предсѣдателя военной комиссіи. Сообщив о своем объявленіи, грозившем разстрѣлами офицерам за контр-революціонныя дѣянія, Энгельгардт продолжает: "Засѣданіе Врем, Ком. продолжалось (дѣло было "поздно вечером"), когда доложили, что явилась депутація от воинских частей петроградскаго гарнизона. Дѣйствительно, собралось человѣк 20-25 солдат, из коих нѣкоторые предъявили удостовѣреніе в том, что они выбраны представителями своих полков[95]. Они единодушно заявили, что солдаты утратили довѣріе к офицерам, которые с первых минут революціи покинули их и заняли неопредѣленную выжидательную позицію. В виду этого пославшіе их части требуют изданія правил об избраніи офицеров, предоставленія солдатам контроля над всѣми хозяйственно-операціонными частями и установленія новых взаимоотношеній между начальниками и нижними чинами[96]. Я поспѣшил сообщить об этом Родзянко и Гучкову[97]. Они самым категорическим образом протестовали против изгнанія чего-либо подобнаго и поручили мнѣ так или иначе спровадить, прибывшую депутацію, успокоив ее заявленіем, что в ближайшем будущем будет создана особая комиссія... Успокоив этим заявленіем солдат, я вернулся в помѣщеніе Врем. Ком., гдѣ уже не застал Гучкова, — он отправился на вокзал, чтобы ѣхать в Псков к Царю. Вскорѣ меня вызвали вновь в корридор. Ко мнѣ подошел довольно распущеннаго вида солдат, который отрекомендовался членом Совѣта Р. Д. — "К вам являлись представители цѣлаго ряда частей с просьбой выработать новыя правила воинской дисциплины", — сказал он. "Совѣт Р. Д. очень заинтересован этим вопросом и предлагает Врем. Комитету разработать его совмѣстно"[98]. Я возразил ему, что Врем. Ком. Г. Д. находит опубликованіе таких правил недопустимым. "Тѣм лучше", — отвѣтил он мнѣ: — "сами напишем". На слѣдующій день между двумя и четырьмя часами дня на стѣнах Петрограда появился знаменитый "приказ № 1".
Нам нѣт необходимости вводить фактическія поправки к изложенію мемуариста, — эти поправки вновь выступают сами собой. Из его повѣствованія мы можем заключить, что Врем. Ком. был достаточно освѣдомлен о происходившем, и поэтому никак нельзя сказать, как это сдѣлал Милюков в "Исторіи революціи", что "как то со стороны и врасплох был подсунут Времен. Ком. Г. Д., поздно вечером 1 марта, текст знаменитаго приказа № 1". Когда Милюков говорил о том, что текст "приказа" был "подсунут" Врем. Ком., он имѣл в виду появленіе того неизвѣстнаго члена Исп. Ком. в "солдатской формѣ", о котором разсказывал Энгельгардт. Почему всетаки мемуаристы, принадлежавшіе к составу Врем. Ком., так упорно говорят о "приказѣ № 1", связывая его с ночным бдѣніем при участіи совѣтских делегатов и в частности с именем Соколова? Может ли это быть отнесено к той только спутанности воспріятія в царившем хаосѣ, которую мы отмѣчали, и которую усилила литературная небрежность мемуарных перьев? Не исключена, конечно, возможность, что Соколов, предсѣдательствовавшій на совѣтском "митингѣ" и редактировавшій текст резолюціи, пытался в той или иной мѣрѣ легализировать полезное с его точки зрѣнія дѣйствіе Совѣта через членов военной комиссіи.
Вѣдь нельзя же было в дѣйствительности ограничиться только энгельгарттовской угрозой разстрѣла заподозрѣнных в контр-револіоціонных намѣреніях офицеров и обѣщаніем создать соотвѣтствующую комиссію[99]. Если бы текст "приказа № 1" был разработан совмѣстно, вѣроятно, и формулировка одіозных пунктов получилась бы нѣсколько иная, и издан "приказ", очевидно, был бы не от имени Совѣта. В отрывкѣ воспоминаній, напечатанном еще в 18 г. в самарской газетѣ "Волжскій День", член Врем. Правительства Вл. Львов разсказывал, спутывая всѣ даты и излагая совершенно фантастически содержаніе документа, что Соколов появился на засѣданіи уже образовавшагося правительства вечером 2-го и предлагал издать "приказ" от имени правительства. Думскій Комитет как-то отмахнулся (недаром Энгельгардт употребил слово "спровадить" в отношеніи прибывшей солдатской делегаціи) от той настоятельной потребности откликнуться на взволнованность солдатской массы, которая с очевидностью выступила в ту рѣшающую ночь, когда фактически была опредѣлена судьба изданія "приказа № 1". И тогда "иниціативная" группа произвольно опубликовала "приказ". Весьма вѣроятно, что среди этой иниціативной группы был скорый на руку, не очень вдумчивый, обуреваемый благими намѣреніями "оборонец" из большевиков прис. пов. Соколов, признавшій у Гиппіус (запись 6 марта), что в "бурлящей атмосферѣ" им было "что называется хвачено".
Может показаться невѣроятным утвержденіе, что оглашеніе того "знаменитаго приказа", который по позднѣйшему выраженію Терещенко (на іюльском совѣщаніи в Зим. Дворцѣ) являлся "величайшим преступленіем", и о котором другой член Врем. Правит. Верховскій в дневникѣ-исповѣди записал: "будь проклят тот, кто придумал эту гадость"[100], вовсе не произвело впечатлѣнія разорвавшейся бомбы, как утверждает большинство мемуаристов. Потому ли, что в Петербургѣ, гдѣ все уже было "перевернуто вверх ногами", и гдѣ казалась любая цѣна сходной, лишь бы начать приводить "солдатчину" в порядок ("Все пропало, Армія разлагается", — говорил Станкевич Керенскому); потому ли, что "приказ № 1", по утвержденію Керенскаго во французском изданіи его мемуаров, имѣл не больше значенія, чѣм очередные приказы полк. Энгельгардта. У Керенскаго, принимая во вниманіе роль, им сыгранную, имѣется совершенно удивительное признаніе, что с текстом "приказа № 1" он познакомился лишь в декабрѣ 18 г. в Лондонѣ (!!). Характерно, что "Русскія Вѣдомости" даже не отмѣтили его в своей революціонной хроникѣ. "Приказ № 1", другими словами, до нѣкоторой степени был признан отвѣчающим моменту, — в нем не усмотрѣли первой ласточки, предвѣщавшей анархію двоевластія, не очень вдумывались в его содержаніе и форму, в которую он был облечен, и относили скорѣе в область положительной революціонной пропаганды. Французскій журналист Клод Анэ, вращавшійся отнюдь не в совѣтских кругах, мог даже в своем "дневникѣ", воплощенном в корреспонденціи из Петербурга, в весьма преувеличенных тонах написать: если Совѣт предполагает организовать революціонную армію в духѣ этого приказа, мы можем привѣтствовать русскую армію — она пережила кризис. Конечно, члены Врем. Комитета были очень далеки от того, чтобы вслѣд за французским журналистом привѣтствовать "дух", которым был проникнут "приказ № 1". Они попросту отнеслись к нему спокойно и равнодушно[101]. Поэтому совѣтcкое выступленіе в теченіе дня 2-го марта никак не отразилось на ходѣ и завершеніи переговоров двух исполнительных комитетов. Не соотвѣтствует истинѣ, что Врем. Ком. было сдѣлано распоряженіе считать этот приказ недѣйствительным и незаконным, как только до свѣдѣнія Врем. Ком. дошли сообщенія о разсылкѣ "приказа". Уже послѣ фактическаго завершенія революціоннаго переворота — этой датой надо считать 3-ье марта или даже слѣдующій день, когда манифесты были опубликованы — в связи с протестом с фронта со стороны высшаго командованія арміей, поднялся вопрос о пересмотрѣ и соотвѣтствующем разъясненіи "приказа № 1". Не новое правительство, а предсѣдатель Временнаго Комитета послал на фронт разъясненіе, что "приказы" Совѣта не имѣют значенія, так как Совѣт "в составѣ правительства не состоит".