Вот мы мента один раз поймали, нес околесицу Серега. А чебоксарский уже согласно и отзывается:

О! Мы тоже! Они на стрелку приехали, а мы узнали, что они менты. Так мы их в грязь втоптали. Федя у них над башкой из ТТ как дал, так они и за пушками лезть раздумали! А Пиня лом взял и менту поперек хребта как перепаяет! в восторге повествовал чебоксарский, оторвавшись от шахматной доски.

Я, когда за Урюпинском смотреть перестал, в Москву подался, в тон ему понес Серега. На Клязьме мы обосновались, земли купили, чего-то так взяли, санаторий под себя прикрутили, с лесом, с полями; оно, знаешь, хорошо, можно чего-нибудь построить, все свое, своя рыбалка, своя охота, девок сколько хошь, грибы, ягоды, баня на все место есть; кладбище можно свое сделать.

Есть у нас свое кладбище, внимательно разглядывая позицию, гордо промолвил чебоксарский.

Я что плохой ход сделал? изумился он, когда я молча постучал кулаком по голове, пока Серега, тусуясь, шел к тормозам, продолжая говорить

Да нет, нормальный. Смелый, можно сказать.

Ну вот! А ты! Ходи!

Через день чебоксарского вызвали слегка. Долго его не было, потом заглянул вертухай и взял с собой двоих: помочь мол надо. Они и привели под руки чебоксарского. "Ну, что? поинтересовался Сергей. "Били, едва ворочая языком, ответил любитель поговорить. Долго били. Часа три... Вот так жить этой жизнью..." "Кто бил?" "Следак. У кума. И кум тоже..."

Отлеживался чебоксарский дня три, а когда стал вставать, вертухай опять позвал его "слегка". На этот раз чебоксарского принесли. На лице следов не было, но на тело лучше было и не смотреть. "Ну, что? опять поинтересовался Сергей, когда чебоксарский открыл глаза. "Двадцать два... убийства... дали... на выбор... два любых... Вот так ... жить..." прохрипел чебоксарский. Прийдя в себя, в шахматы он больше не играл и, большей частью, молчал, что-то мучительно вспоминая. Его заказали с вещами. Наступила, видно, опять моя очередь.

Это на словах все смелые, а как до дела все другое, подступился ко мне Серега. Вон чебоксарский кремень, а два убийства, хошь не хошь, на себя примет. И тебя расколют.

Я молчал.

Просто тебя не били еще.

Я молчал.

К ночи Серега отодвинул проволочкой заслонку шнифта и негромко изумился: "Твою мать!.. Полный коридор в камуфляже и масках!" Отступив от двери, растерянно сказал: "Что делать будем? маски-шоу". Что это такое, все слышали. Это значит, что в хату врывается спецназ и бьет всех без разбора и ограничения. Помню, как в хату 135 зашел резерв. Тогда никого не тронули, но было видно, каким страхом наполнились глаза некоторых опытных арестантов. Резерв, спецназ или кто еще какая разница, главное одеться потеплее, и я стал надевать на себя все, что было. "Бесполезно, обреченно и зловеще проговорил Серега. Лица арестантов побледнели. "Да, наверно" согласился я, застегивая бандажный пояс. Серега внимательно смотрел на меня и после паузы провозгласил:

Шутка. Нет на продоле никого.

Нет так нет, ответил я и стал не спеша снимать куртку.

Ну и шутки у тебя, высказался кто-то.

Тюрьма, будучи маленькой моделью государства российского, есть институт лицемерный, и верить в ней нельзя никому. Не верила тюрьма и мне. Серега взялся прорабатывать вопрос, по какой причине кто находится в столь привилегированной хате, как наша. "Ясное дело за бабки! восклицал он. Все заплатили, а ты еще не платил скоро тебя отсюда уберут. На общак. А заплатишь оставят. Или ты кому заплатил?" в ответ на что я благожелательно улыбался, покуривая сигареты, и молчал и хрен чего можно было извлечь из этого молчания. Серега кипятился, и кончилось это тем, что ночью в кормушку заглянул вертухай: "С хаты пятьдесят рублей. Если через пять минут не будет, вся хата пойдет на сборку". "У кого деньги есть?" спросил Серега, глядя на меня. Я не спеша стал собирать вещи. Полтинник нашелся у дорожника Славы, а Серега перешел к другой теме, от которой уши встали торчком. Уже с полгода никем из стукачей она не обсуждалась. А именно тема мести следователю и побега в случае освобождения из-под стражи. Еще Ионычев говорил: "Как же мы Вас, Алексей Николаевич, отпустим Вы же на нас зло затаите". Супер! Значит, речь идет о свободе. Серега к теме подкрадывался плавно, продуманно. Начал с того, что сам при первой возможности уйдет в бега, предварительно умертвив следователя. Тут я отмалчиваться не стал:

Грех, Сережа, убивать. Ты же христианин, в бога веришь, каждый день Сережа творил молитву перед иконостасом, прилепленным к тормозам, как ласточкино гнездо, с возжжением свечи под образами. Следователь он тоже человек, только заблудший, его простить надо, а не убивать.

Нет, убью не соглашался Сергей. И ты убил бы, если б смог; это сейчас ты так говоришь, а потом кровь закипит и с гранатой пойдешь!

Нет, не пойду. Я вообще против насилия. Сказано: если ударят по левой щеке подставь правую. И не убий. За это нет прощения.

Бог меня простит, он меня любит. Я замолкал, но осуждающе и убежденно качал головой.

А что если бороду того... вжик, вжик и никто тебя не узнает, неожиданно азартно восклицал Сергей.

Нет, надувался я как индюк и, воздев палец к лампочке, с убеждением патриота поучал хату: "Бегает тот, кто виноват!" (Между прочим, умным выглядеть тоже не всегда хорошо).

И все-таки что-то должно было измениться к лучшему, потому что без заявления вызвали к врачу. Злобная женщина была мне знакома, раньше она была как неприступная крепость, теперь же участливо поинтересовалась, как я себя чувствую. "Да, у нас нет специалистов и необходимого оборудования, но все же чем-то попробуем помочь. Если хотите отправим на больницу в Матросскую Тишину". Нет, как будто не ослышался... От больницы отказался. Желанная когда-то, теперь она казалась отвратительной и не в меру опасной. Вызвали слегка, явно не к адвокату, потому что зал со следственными кабинетами мы прошли насквозь, и заперли в каком-то боксике, где люди бывали реже, это чувствовалось по запаху, кроме того, в абсолютной темноте, с продола в щели свет не проникал, отчего время потерялось сразу и ощущение себя ушло вместе с временем. Ожидание оказалось не в меру долгим, а когда вывели на свет, я оказался в кабинете без окна лицом к лицу с Толей, конвоиром, доставившим меня в Москву. Толя был пьян, вежлив и развязен. Казалось, что за год он вырос, огромные руки и ноги с трудом помещались за столом, я перед ним был как высохшая птица.