— Нет, государь. Не ваш. — Он овладел своими чувствами, и подушка перестала жечь руки.

Изящные руки Кайлока прижали ее к безволосому лицу, к беззубому рту короля Лескета. Пальцы раскинулись по алому шелку, подавляя слабое сопротивление больного. Здоровая рука Лескета затрепетала, как подбитая птица. Грудь поднялась и опала несколько раз, а после перестала подыматься.

Кайлок перевел дух лишь тогда, когда король испустил свой. Он весь дрожал. Колени подгибались, а желудок угрожал вывернуться наизнанку. Кайлок приказал себе успокоиться: не время проявлять слабость. А поскольку он теперь король, вряд ли это время когда-либо настанет. Кайлок убрал подушку. Смерть положила конец слюнотечению. Человек, который не был его отцом, выглядел теперь куда лучше: достойнее, благороднее. Мертвым он больше походил на короля, чем в течение всей своей жизни.

Кайлок заново взбил подушку и положил ее мокрым пятном вверх королю под щеку. Потом оправил сбившиеся простыни, создав покойнику достойное обрамление.

Убедившись, что все выглядит как должно, Кайлок ушел тем же тайным ходом. Он спускался вниз, нащупывая ногами дорогу, — перед глазами у него вставали иные образы: вот он коронуется, вот он утешает свою скорбящую мать, вот он выигрывает войну с Халькусом. Он хорошо начинает свое царствование. Он уже оказал большую услугу своей стране, избавив ее от недужного короля. Просто позор, что одному из величайших его деяний суждено остаться тайной для истории. Ну ничего — историкам и так будет что писать о нем в своих нудных, бесхребетных трудах.

Он вернулся к себе. Девушка лежала так же, как он ее оставил. Он направился прямиком к тазу и снова вымыл руки. Запах смерти легче смыть, чем запах женщины.

Вытерев руки мягким полотенцем, он перешел к письменному столу. Быстро обернувшись, он убедился, что девушка все так же крепко спит, и достал из-под ножки стола ключ. Филигранный золотой ключик, мерцающий в пламени свечей. Кайлок открыл украшенную драгоценными камнями шкатулку и своими длинными ловкими пальцами извлек оттуда крошечный портрет. Вот она — прекрасная и невинная, стоящая неизмеримо выше, чем весь ее пол. Чистота ее души отражается в совершенстве черт: Катерина Бренская. Ей женская похоть неведома. Она непорочна, она превосходит всех женщин — и она принадлежит ему.

Один лишь взгляд на ее изображение ярко высветил всю ничтожность девки, лежавшей в его постели. От Катерины не пахнет шлюхой, и ей не суждено вечно гореть в аду, как всем прочим женщинам — и его матери в том числе.

Кайлок с нежностью вернул портрет на место, остерегаясь оцарапать его нетронутую гладь. Теперь он король — и Катерина будет его королевой.

Он сбросил с себя камзол и тонкую шелковую сорочку. Его раздробленное отражение маячило в разбитом зеркале, но Кайлок не смотрел туда: темное желание овладело им — при взгляде в зеркало он увидел бы, как стекленеет и меркнет его взор, и не узнал бы себя. Он вынужден был утолить снедающий его голод, чтобы этот голод не пожрал его душу. Он приблизился к постели. Девушка со стоном отвернулась от него. Он постоял над ней — и его руки, убившие короля, сорвали с нее рубашку.

Спускаясь крутыми витками туда, где страх сливается с желанием, Кайлок забылся. В ушах его звучал голос матери, а перед глазами стояло лицо Катерины Бренской.

I

— От этой скачки мне все печенки растрясло, Грифт.

— Понимаю тебя, Боджер. Однако нет худа без добра.

— В чем же добро, Грифт?

— Равновесие, Боджер. Ни от чего так исправно не бегаешь в кусты, как от хорошего галопа.

— Ты у нас мудрец, Грифт, — признал Боджер, погоняя своего мула. — Но мне все-таки сдается, что мы с тобой зря вызвались ехать в Брен. Если б я знал, что нам достанется самая грязная работа, нипочем бы не сделал этого.

— Да, убирать навоз за лошадьми — не самое лучшее занятие на свете. Но эта работа неизбежно должна была достаться нам. Мы тут ниже всех по званию. И все-таки нам повезло, раз нас причислили к избранным. Больше никому из солдат не позволили ехать с королевской гвардией. Нам с тобой выпала большая честь.

— Это ты так твердишь, Грифт, — проворчал Боджер. — Остается только надеяться, что бренские женщины и вправду так хороши и доступны, как ты уверяешь.

— Можешь на меня положиться, Боджер. Разве бывал я когда-нибудь не прав по части баб?

— Отдаю тебе должное, Грифт. Есть немного такого, чего бы ты о них не знал.

Оба приятеля поспешали за большой кавалькадой, насчитывающей более ста пятидесяти человек: сотня королевских гвардейцев, два десятка людей Мейбора, всевозможная челядь и погонщики вьючных лошадей.

— Я, кажется, понял, отчего хальки такие мерзавцы, Грифт. Это из-за здешней погоды. Каждый день метет.

— Точно, Боджер. Три недели такого пути хоть кого доконают. При хорошей погоде мы уже добрались бы до Брена. А тут из Халькуса только-только выехали. Но самый большой холод идет не от погоды.

— Ты о чем это, Грифт?

— О лорде Мейборе и Баралисе. Рядом с этими двумя и северный ветер кажется ласковым.

— Тут ты прав, Грифт. С самого отъезда они глядят друг на дружку, словно палач на жертву в прорези своего капюшона. — Боджеру пришлось натянуть поводья, ибо его мул норовил свернуть не туда, куда хотелось всаднику.

— Да уж, любовью меж ними и не пахнет. Ты заметил, что они даже шатры свои ставят на турнирном расстоянии один от другого?

— Не говоря уж о том, что Мейбор весь день едет во главе колонны, воображая себя королем, а Баралис плетется в хвосте, словно раненый.

— Так я, по-вашему, раненый?

Приятели испуганно обернулись — между ними втиснулся Баралис со смертельно бледным лицом и взором, отражающим сияние снегов.

Солдаты онемели. Боджер от испуга чуть не вылетел из седла. Королевский советник продолжал с грозной, хотя и потаенной улыбкой на тонких губах:

— Ну, судари мои, что ж это вы так сразу языки прикусили? — Его красивый, звучный голос не совпадал с холодностью взгляда. — Миг назад вы были куда как говорливы. Уж не северный ли ветер заморозил ваши уста? Или вы просто сожалеете о том, что сболтнули?

Грифт видел, что Боджер собирается что-то ответить, и, чуя всем нутром, что рта лучше не раскрывать, знал также: если он, Грифт, сейчас не заговорит, Боджер ляпнет такое, от чего станет еще хуже.

— Мой приятель еще молод, лорд Баралис, и за утренней трапезой влил в себя слишком много эля. Он только шутил и не хотел сказать ничего худого.

Королевский советник помолчал немного, потирая подбородок рукой в перчатке.

— Молодость — плохое оправдание глупости, а эль — и того худшее. — Грифт открыл было рот, но Баралис взмахом руки прервал его. — Ни слова более, любезный. Покончим на этом — и считайте себя моими должниками. — Он взглянул обоим в глаза, дав им время понять его как следует, и отъехал в своем черном плаще, свисающем на круп кобылы.

Итак, уже и обозные служители сплетничают на его счет! Остается утешать себя тем, что теперь оба этих болвана попали к нему в кабалу. Баралис давно уже научился извлекать пользу из людей, чем-то ему обязанных. Это казна более ценная, чем сундук с золотом. Никогда не знаешь, в чем тебе могут пригодиться такие вот должники. Особенно солдаты, несущие порой караул у нужного тебе места.

Но какая, однако, стужа! Баралис продрог не только телом, но и душой. Он тосковал по теплу своих комнат, где мог всласть греться у огня. Больше всего страдали руки. Даже в подбитых мехом перчатках ветер пронизывал их насквозь. Его слабые, несчастные руки, столь красивые в юности, а ныне испорченные его же собственным честолюбием. Иссохшие, все в рубцах, они не способны противиться ветру.

Дорогу покрывал снег в две ладони глубиной, перемещавшийся при каждом дуновении ветра и скрывавший тропу. Одна лошадь в авангарде охромела — злосчастная скотина сошла с дороги всего на какой-то локоть и тут же попала ногой в скрытую под снегом трещину. Пришлось убить ее на месте.