Никуйко очень страдал и боялся приговора.

- Как ты думаешь, - спросил он меня однажды в полной тишине палаты, причем я был уверен, что он давно спит. - Расстреляют меня?

У старика был взрослый сын в Ленинграде (от первого брака), юрист, адвокат. Но он не знал о том, что произошло с отцом, а Никуйко сообщить ему не решался. Я посоветовал все-таки написать сыну. Ну, чтобы тот, скажем, адвоката хорошего нанял...

- Конечно, конечно, - закивал Никуйко. - Да только... я ведь и написать-объяснить хорошо не сумею.

Я предложил ему свою помощь и в дальнейшем действительно сочинил такое письмо. Никуйко был страшно рад, благодарил меня, в глазах у него зажглась надежда. Письмо переписал своим почерком и отнес врачу. Та обещала отправить. Вообще старик ожил, привязался ко мне, как мальчишка. Смешно и трогательно ревновал меня к заходившему в палату Ване Радикову, а после него - к Игорю Розовскому, нашему поэту. В глаза ему однажды выпалил:

- Зачем вы сюда ходите? Время у Виктора отнимаете! Не ходите к нам больше!

Вела Никуйко Мария Сергеевна, самый молодой отделенческий врач. Говорили, что она всего два или три года назад окончила институт. Была она дородна и округла во всех статях, этакая красивая, сытая и глупая телка. Очень обидела однажды нашего деда!

Никуйко курил. Как всем, не получающим передач, ему выдавали ежедневно по 10 сигарет "Памир", а этого ему не хватало. Вот он и спросил как-то у Марии Сергеевны, нельзя ли, чтобы ему выдавали немного больше сигарет.

- Нет, конечно, - сказала Мария Сергеевна (представляю ее красивое и каменное лицо в эту минуту). - С какой это стати?

- Мне не хватает.

- Так бросьте курить.

- Что вы, я уже 50 лет курю.

- Ну тогда... у других просите!

- Да мне неудобно, стыдно просить.

- Вот еще! - сказала Мария Сергеевна. - У б и т ь было удобно, а попросить курить ему. видите ли, стыдно!

Дня два после этого Никуйко лежал в лежку. Ничего не ел, бурчал на всех. И все мотал головой, обращаясь ко мне, жаловался:

- Да как она могла так сказать?! "Убить было удобно..." Как она могла!

Я думаю, что Никуйко был больным человеком. Ну, это мог быть какой-то возрастной психоз, старческое изменение личности. Ему ведь все-таки 69 лет было. Да еще эта жизнь в глухоте... Так или иначе, он заслуживал снисхождения. И когда та же Мария Сергеевна дала в конце концов (не знаю уж, как там было записано по-научному) заключение о его невменяемости, вздох облегчения, как говорили в старину, вырвался из моей груди. Ну и правильно. Какой уж тут прок государству и урок обществу - казнить несчастного старика? И вполне хватит для него одинокой казенной койки в какой-нибудь провинциальной богадельне.

ПОТЕРИ И ВСТРЕЧИ

Побеседовав со мной разок, Любовь Иосифовна будто обо мне позабыла. Даже на обходах не появлялась. Может быть, просто болела? Между тем продолжались анализы. Взяли у меня кровь из вены. Как прочел на бумажке, что лежала перед сестрой: 1. На РВ (реакция Вассермана на сифилис). 2. На протромбин и холестерин. 3. На "С"-реактивные белки и 4. На анти-стрептолизин. Это что за штуки? Кровь на протромбин взяли потом вновь, из пальца. Еще сделали кардиограмму. Ну, это по назначению терапевта, я ведь ей жаловался на сердце, сказал, что в 1972 году подинфарктный приступ был. Наверное, и все остальное - в связи с этим.

Все свободное время, а его было хоть отбавляй, я в основном посвящал чтению. "Только для вас!, - сказала библиотекарша, принеся мне пять изящных томиков Герцена "Былое и думы", и я с наслаждением погрузился в чтение, уплыл в далекие сумерки николаевской России.

В сумерки ли? Чем глубже я входил в книгу, тем завидней становился тот свет, что казался Герцену потемками. И еще одно. Книга оказалась вовсе не тем, чем я ее себе представлял.

Вот коротенькая запись из дневничка от 1 февраля 1974 г. Привожу ее целиком, чтобы не перебить первое, непосредственное восприятие тех дней сегодняшним рассуждением.

"Почему не прочел книги Герцена раньше? Ведь помню, отрывал ее в юности, в Томске, и не прочел. Я тогда искал в ней рассказа о любви, а увидел - отпугнувшую меня революцию. Сейчас, наоборот, открыл с единственной целью читать о революции, а обнаружил вдруг, что это книга о любви и большой человеческой тоске..."

Да, в рассказе Герцена меня больше всего привлекли не факты, а думы. Не история века и революции, а личная жизнь и характер Герцена. Образы его друзей, Натали. "Рассказ о семейной драме" потряс своим трагизмом, и я понял, что это - главное, основной сюжет книги.

Еще я читал, чередуя с Герценом, "Историю моего современника" Короленко. Мог сравнивать эти большие, в чем-то созвучные книги, размышлять...

Дневник я вел очень осторожно, кратко, затемняя выписками из книг, избегая имен и оценок. Сейчас жалею, конечно, но где была гарантия, что он сохранится? Ведь в том, что все мои бумаги тщательно проверяются, я не сомневался.

В свободное от чтения время выслушивал и просвещал Ваню Радикова, играл в шахматы с Никуйко. В конце января случились две потери: выбыли один за другим Саша Соколов и Ваня Радиков.

Саша - 28 января, тотчас после своей "комиссии". Когда увозили сразу значит, признан здоровым. К тому же понедельник - этап на Матросскую Тишину. Увы, не сбылись Сашины надежды, несмотря на "инфантильное сознание". Помню, как его взяли. Он только пришел, разгоряченный, с комиссии и прилег на койку. Помню, как он вскочил обезумело, когда нянька тронула его за плечо. Вскочил, а ноги тут же подкосились.

"Узнала я, как опадают лица,

Как из-под них выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках"

- писала Анна Ахматова в своем "Реквиеме". "Опадают лица". По-моему, нельзя сказать точнее. Вот так опало и Сашино лицо. Собственно лица не стало. Одно белое пятно.

Не стало и Вани. Этот встретил известие об отъезде спокойно, даже как-то радостно. Но ему ведь нечего было бояться. Увезли еще Песочникова Ногтееда.

А на место выбывших пришли другие. В большой палате появился 30-летний шофер из Шереметьева, стрельнувший из двустволки в свою мать - Женя Себекин. А еще Володя Шимилин - застенчивый черноглазый мужчина 35 лет, экономист, единственный пока человек с высшим образованием, повстречавшийся мне в "бездне". Через недельку он переберется ко мне в палату, сначала на место Саши, потом заменит Витю Яцунова, и мне тоже предстоит еще обжечься о его исповедь. И тоже проводить его обратно в "бездну", как и прибывшего вместе с Володей с Матросской Тишины (даже в одной камере сидели), только помещенного в другую, затемненную, палату, - Игоря Розовского, нашего экзальтированного поэта-коневода. О, этот высокий, горбоносый человек, умный и насмешливый, легко вступавший в контакты, сразу привлекал внимание. Он ходил по отделению, величественно, как в римскую тогу, запахнувшись в драный, до колен, халат, из-под которого торчали мослатые и шерстистые ноги. Голова у него всегда была чуть запрокинута назад, острый кадык шевелился, а руки, как на буддийском молении, сложены ладонями на груди.