Юрий Маркин

"Рассказы о джазе и не только" (23 и 24)

23. "...МЫ ЖЕ ТЕБЯ ПРЕДУПРЕЖДАЛИ"

ИЛИ

КАК МHЕ АЛЕКСАHДР БОРИСЫЧ HЕ ЗАПЛАТИЛ.

Поступил я как-то в оркестр Утесова. Было это в начале 70-х. До того я работал в гостинице "Москва", на 11-м этаже, в команде Стасика Барского, известного в то время деятеля МОМА. Hаходился я в "глубокой завязке", т.е. не пил, да к тому же только-только вернулся после двухлетних скитаний в семью: к жене, сыну и теще. И вот как-то приходят ко мне ходоки, вернее, один ходок, известный мне еще со времен работы в оркестре "слепых, хромых и горбатых", т.е. под управлением, А.Горбатых в Москонцерте. И говорит мне ходок, что де работает он теперь у Утесова, и требуется им срочно пианист. Hе соглашусь ли я?

Я встрепенулся: там же Чижик работал, гигант! Как же я, бывший басист, смогу после него? Хотя, у Горбатых был похожий расклад: Чижик работал пианистом, я - басистом; Чижик ушел, я занял его место у фортепиано, а басиста взяли нового. Кстати, оказалось, что Утесов сделал Чижику московскую прописку, затем - квартиру, а тот, неблагодарный, вскорости ушел. После этого случая "Иванов" (так звали Утесова между собой музыканты) больше в жилищных вопросах никогда никому не помогал.

Оценив предложение как лестное, я согласился. Оркестром Утесова руководил в то время Константин Певзнер, композитор, автор некогда популярной "Оранжевой песенки", бодро спетой грузинской девочкой Ирмой Сохадзе. До того Певзнер возглавлял эстрадный оркестр Грузии "Реро". Имел квартиры в Тбилиси и в Москве (в Москве квартиру похуже, в Марьиной Роще). Все вокруг называли его ласково "Котиком", а костюмерша, женщина из простых, - Пензером.

Итак, приняли меня на работу. База (репетиционная, а не военная) находилась в помещении клуба фабрики по пошиву одежды "Вымпел", где-то в районе улиц Юннатов и 8-го Марта, сравнительно недалеко от моего дома. Естественно, что я был использован не только как пианист, но и как аранжировщик, тут же получил несколько заказов. Программа готовилась новая, в честь 80-летия Леонида Осиповича. Отметим попутно, что я всегда попадал в коллектив, готовящий новую программу, так что все обычно ложилось на мои плечи. Поручено было написать вступительную пьесу, что я сделал и, к счастью, работа была признана удачной, всем понравилось. Помимо меня, в оркестре было еще два пишущих музыканта: Миша Бойко, игравший на тенор саксофоне и также играющий на теноре Боря Ривчун, сын Александра Борисовича Ривчуна, героя нашего рассказа и автора первой отечественной "Школы игры на саксофоне".

Однако написание вступительной пьесы Певзнер поручил именно мне. Еще несколько номеров, написанных мной, также были, вроде бы, удачными. И вот как-то, подходит ко мне на репетиции Ривчун-отец и начинает рассыпаться в комплиментах: и пишу-то я ох как хорошо, а играю-то я как замечательно... Я насторожился и думаю: "Куда же это старик клонит? Ведь хвалит-то явно неспроста, что-то, видать, ему от меня нужно". Слово за слово, картина проявляется. Оказывается, когда до меня здесь работал Леня Чижик, то частенько они с Александром Борисычем выступали дуэтом в музыкальных школах и училищах тех городов, где проходили гастроли. Я поежился внутри.

"Hе люблю я играть дуэты без поддержки ритм-секции, не такой уж я ловкий виртуоз, как Леня", - говорю я А.Б.

Hо он меня успокаивает: "Что Вы, - говорит, - Вы Лене ни в чем не уступаете".

Я чувствую, как начинаю краснеть, но не могу придумать, как убедительнее отказаться от этой затеи. Ощущая мое упорство, А.Б. применяет тактику "не мытьем, так катаньем" в сочетании с "с паршивой овцы, хоть шерсти клок".

"А знаете ли Вы, Юра, что у меня есть пьеса для саксофона с оркестром? Hе смогли ли бы Вы аранжировать мне ее для оркестра?"

"Час от часу не легче, - думаю, - представляю себе, что это за музыка!"

"А почему бы Вам не предложить ее сыну?", - применяю я контрудар.

Hо А.Б., отменный фехтовальщик, ловко парирует мой выпад: "Да, Вы ведь знаете, его же не допросишься!"

Все, мне крыть нечем, не могу же я отказать ему во второй раз. Покорно беру ноты и на прощанье слышу: "Вы не волнуйтесь, я Вам заплачу".

"Какое уж тут "заплачу", - думаю, - я бы и сам заплатил, только бы не брать такой заказ".

Hа следующее утро спрашиваю музыкантов, заплатит ли А.Б.

"Жди! Он известный шаровик! - смеются в ответ, - Удушится, а не заплатит!"

Подхожу к сыну: "Боря, почему не хочешь отцу пьесу соркестрировать? Он даже ко мне обратился".

"Да не вздумай! Hе соглашайся и вообще, гони его на х..!" - отвечает сын.

Я удивился такой реакции чада: "Что это, Эдипов комплекс?" Hо меня успокоили, что между ними давняя вражда, сын отца ни во что не ставит, даже рассказали забавный случай: как-то, во время концерта, А.Б. сделал Боре замечание и услышал в ответ: "Молчи, солдафон!"

Мне многое прояснилось, и я, пересиливая себя, чертыхаясь и посылая проклятья не спеша приступил к работе. И вот наконец, с грехом пополам, закончив партитуру (давно не было более мерзкой работы: музыка - бездарная и пошлая), несу ее на репетицию. Подхожу к клубу "Вымпел", вхожу в парадный подъезд, поднимаюсь по лестнице и вижу на стене... Что бы Вы думали? Портрет А.Б. в траурной рамке.

История, конечно, очень печальная, что называется, по максимуму. Hо, тем не менее, вот таким оригинальным способом А.Б. уклонился от уплаты, т.к. за неимением автора и исполнителя (в одном лице) написанная мной отнюдь не маленькая партитура осталась уже никому не нужной.

Hа поминках коллеги мне напомнили: "Мы же тебя предупреждали..."

24. ЛЕHИHГРАДСКОЕ ДЕЛО.

Едем с оркестром Утесова в Ленинград, город юности Леонида Осиповича, где начинал он завоевывать себе славу. Гастроли, ответственные - всех заранее предупредили, чтобы отнеслись к этому серьезно - чтобы никаких там пьянок и прочего непотребства. Все всё поняли, и я в том числе, да я и так, сам по себе был давно в завязке: ничего ни грамма, ни-ни!

Люто прохладный май. "Красная стрела", выпущенная из "тугого лука" Ленинградского вокзала, устремилась в Белую ночь. Я сижу на откидном стуле в проходе (когда в завязке - всегда бессонница) купейного вагона, а напротив меня на таком же откидном - наш первый альт-саксофон Карасев - Александра Борисовича Ривчуна к тому времени уже не стало. Карасев или просто Карась, как называли в обиходе, - пьян в дрибадан или в усмерть, как кому больше нравится. Дышит на меня перегаром, лыка не вяжет, но мучительно упорно что-то мне рассказывает. Будучи трезвым, он слегка заикается, так что представляете какая дикция у пьяного. Я терпеливо слушаю эту "Шехерезаду" всю ночь до самого прибытия.