В Бадене, о котором одно лишь могу сказать, что это курорт как курорт, начиналась собственно-велосипедная часть нашего путешествия. Мы запланировали десятидневный пробег; маршрут проходил через весь Шварцвальд и заканчивался спуском по Донау-Таль, живописнейшей долине, тянущейся от Тутлингена до Зигмарингена. Эти двадцать миль — самый красивый уголок Германии: еще неширокий Дунай тихо вьется среди ветхозаветных деревушек, среди древних монастырей, раскинувшихся на зеленых лугах, где и по сию пору можно встретить босоногого монаха с выбритой тонзурой, который, препоясав чресла крепкой веревкой, с посохом в руке пасет свою овечью паству; среди скал, поросших лесом; среди гор, обрывающихся отвесными уступами, где каждая выходящая к реке вершина увенчана руинами крепости, Церкви или замка, и откуда открывается чудесный вид на Фосгеские горы; где половина населения морщится, как от боли, когда заговариваешь с ними по-французски, а вторая половина чувствует себя оскорбленной, если обратиться к ним по-немецки, и все они приходят в негодование при первых же звуках английской речи; при таком положении вещей общение с населением превращается в сплошную нервотрепку.

Полностью выполнить программу нам не удалось: наши возможности весьма заметно отстают от наших желаний. В три часа дня легко говорить и верить: «Завтра встанем в пять, в полшестого перекусим, а в шесть тронемся».

— Тогда доберемся до места еще до полуденной жары, — замечает один.

— Летом утро — лучшее время. А ты как считаешь? — добавляет другой.

— И спору быть не может.

— Прохладно, свежо!

— А как восхитительны предрассветные туманы!

В первое утро компания еще крепится. Все собираются к половине шестого. Все молчат, лишь изредка кто-то бросает реплику; ворчат по поводу еды, а также и по всем другим поводам; все раздражены, атмосфера опасно накаляется; все ждут, что будет. Вечером раздается голос Искусителя:

— А по-моему, если выехать в половине седьмого, то времени будет предостаточно.

Добродетель протестует слабым голосом:

— Но мы же договаривались…

Искуситель чувствует свою силу.

— Договор для человека или человек для договора? — толкует он Писание на свой лад. — А потом, вы же всю гостиницу поднимете на ноги; подумайте о несчастной прислуге.

Добродетель шепчет едва слышно:

— Но ведь здесь все встают рано.

— Если бы их не будили, они бы, бедняги, и не вставали! Скажите: завтрак ровно в половине седьмого, всех это устроит.

Таким образом, Лень удается спрятать под маской Добра, и вы спите до шести, объясняя своей совести, что делаете это исключительно из любви к ближнему, чему она, однако, верить не желает. Были случаи, когда приступы любви к ближнему затягивались до семи.

В той же степени, в какой наши желания не соответствуют нашим возможностям, расстояние, измеренное циркулем по карте, не соответствует расстоянию, отмеренному ногами.

— Десять миль в час, семь часов в пути — семьдесят миль, за день легко отмахаем.

— А подъемы?

— А спуски? Ну ладно, пусть будет восемь миль в час и шестьдесят миль за день. Gott im Himmel![19]

Хороши мы будем, если не сумеем выдать восемь миль в час! Меньше кажется невозможным — на бумаге.

Но в четыре дня голос Долга гремит уже не так трубно:

— Нет, и разговоров быть не может, надо ехать дальше!

— Да не шуми ты, куда спешить? Прекрасный вид отсюда, как считаешь?

— Очень. Не забывай, до Сан-Блазьена еще двадцать пять миль.

— Сколько?

— Двадцать пять, чуть побольше.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы проехали лишь тридцать пять миль?

— От силы.

— Чушь! Твоя карта врет.

— Сам знаешь, такого быть не может.

— С самого утра мы работаем как заводные.

— Ну, это ты брось. Во-первых, мы выехали только в восемь.

— Без четверти восемь.

— Ну, без четверти восемь. И отдыхали каждые шесть миль.

— Мы останавливались полюбоваться окрестностями. Раз уж приехал посмотреть страну, будь добр, посмотри ее.

— И пришлось брать несколько крутых подъемов.

— И кроме того, сегодня на диво жаркий день.

— Не забудь, до Сан-Блазьена двадцать пять миль, и это все, что я хочу сказать.

— Еще подъемы будут?

— Да, два. И один спуск.

— Мне помнится, ты говорил, что до Сан-Блазьена будет спуск?

— Да, последние десять миль. А всего до Сан-Блазьена двадцать пять.

— Но ведь до Сан-Блазьена не должно быть никаких селений. А это что за деревушка у озера?

— Это не Сан-Блазьен, до него еще далеко. Кончайте, ребята, надо ехать.

— Как бы нам не перестараться. В таких вещах необходима умеренность. Славная деревушка, как она там на карте — Титизее? А воздух там, наверное…

— Я что? Я не против. Вы же сами предложили ехать до Сан-Блазьена.

— На что нам сдался этот Сан-Блазьен? Что на нем, свет клином сошелся? Какой-нибудь паршивенький городишко. А эта Титизее куда приятнее.

— И недалеко.

— Пять миль. Все хором:

— Останавливаемся в Титизее!

Это расхождение теории с практикой Джордж открыл в первый же день, как мы сели за руль.

— По-моему, — сказал Джордж — он ехал на одноместном велосипеде, а мы с Гаррисом на тандеме держались немного впереди, — мы договаривались, что в гору поднимаемся на поезде, а с горы спускаемся на велосипедах.

— Да, — сказал Гаррис, — в общем, так оно и будет. Но ведь не на каждую же гору в Шварцвальде ходят поезда.

— Есть у меня подозрение, что они вообще здесь не ходят, — проворчал Джордж, и на минуту воцарилась тишина.

— Кроме того, — заметил Гаррис, развивая тему, — тебе же самому не захочется ехать только под гору. Это будет нечестно. Любишь кататься, люби и саночки возить.

Опять воцарилась тишина, которую через минуту нарушил уже Джордж.

— Вы, ребята, меня не особо-то жалейте, — сказал Джордж.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Гаррис.

— Я хочу сказать, — ответил Джордж, — что, если нам по пути подвернется поезд, не бойтесь оскорбить меня в лучших чувствах. Лично я готов штурмовать эти горы в поезде, пусть даже это и нечестно. Оставьте уж это на моей совести. Всю неделю я вставал в семь утра, так что за ней небольшой должок. Итак, обо мне не беспокойтесь.

Мы пообещали не забывать этого, и путешествие продолжалось в гробовой тишине, пока ее снова не нарушил Джордж.

— Какой, ты говоришь, у тебя велосипед? — спросил Джордж.

Гаррис ответил. Я забыл, какой он там был марки, но это несущественно.

— Ты уверен? — не отставал Джордж.

— Конечно, уверен, — ответил Гаррис, — а в чем дело?

— Да так, просто тебя надули, — сказал Джордж.

— Как это? — спросил Гаррис.

— На плакатах рекламируется совсем другая машина, — объяснил Джордж. — Один такой рекламный плакат висел на тумбе на Слоун-стрит, он попался мне за день-два до нашего отъезда. На велосипеде именно твоей марки ехал человек, в руках он держал знамя. Он ничего не делал, это и слепому было видно: он просто сидел в седле, и воздух свистел у него в ушах. Велосипед катился сам по себе, и это у него хорошо получалось. Твоя же махина всю работу взвалила на меня. Это негодная лентяйка: если не крутить педали, она и с места не стронется. На твоем месте я бы стал жаловаться.

Если задуматься, то редко какой велосипед выполняет обещания, данные им в рекламе. Из всех плакатов, что я могу вспомнить, лишь один изображал человека, который что-то делал. Но за ним гнался бык. В ситуациях ординарных задача художника — убедить сомневающегося небита в том, что занятие велоспортом сводится к сидению в роскошном седле и быстрому перемещению в желаемом направлении под воздействием невидимых небесных сил.

Обычно на плакатах изображают даму, и тут-то начинает казаться, что никакие водные процедуры не окажут на усталое тело и истомленную душу столь благоприятное воздействие, как езда на велосипеде по пересеченной местности. Даже феям, парящим на летней тучке, не живется так беззаботно, как плакатной велосипедистке. Ее костюм идеален для велосипедных прогулок в жаркую погоду. Пусть ей не удастся пообедать — чопорные хозяйки не пустят ее и на порог своего заведения, пусть ее арестовывает тупой полицейский — в целях общественной безопасности предварительно завернув в рогожу, — ее это не волнует. Вверх и вниз, через поток транспорта, с ловкостью, которой позавидует кошка, по дорогам, на чьих рытвинах и ухабах рассыпался не один паровой каток, мчится она — воплощение жизнерадостности; ее волосы развеваются по ветру, ее сильфидные формы четко очерчены в воздухе; одна нога у нее на седле, другая — небрежно покоится на фаре. Иногда она снисходительно усаживается в седло, поставив ноги на педали, закуривает сигарету и машет над головой китайским фонариком.