- Тем лучше, если вы заранее знаете, какой вид оно имеет.
- Что из того? Эта женщина, чувствующая все прекрасное, никогда не будет вертеть между пальцами мою бедную статуэтку. С тех пор, как я узнал ее в Риме, она становилась все холоднее и недоступнее. Ее кожа с тех пор подернулась серебром, как персик в стакане воды. В ее глазах колеблется тихое пламя. Ее красота сделалась более зрелой и при этом более холодной и спокойной. Ноздри ее тонкого, большого носа менее подвижны, ее губы резче обрисованы и полнее. Теперь она вполне Паллада, какой я написал ее заранее в среднем из ее залов, - только богиня. В Риме она была человечнее.
- Я была человечнее?
- Даже в Венеции вы вначале были человечнее. Тогда мне предстояло дешевое удовольствие с прекрасной искательницей приключений. Я противился, вы советовали мне быстро покончить с этим; вы спросили меня: "Уж не любите ли вы меня?.." Это правда, что вы спросили так?
- Конечно, и вы совершенно успокоили меня, рассказав мне историю о душе в парке. Вы любите только души, - я же образ, картина, как леди Олимпия. А картины вы не любите; вы только пишете их.
- Но вас, герцогиня, я пишу слишком часто. Я сознался вам уже тогда, что вы все снова волнуете и преследуете меня. Уже тогда у меня были сомнения. Теперь я давно знаю, что ваш образ требует не только моего полотна... Да, это было заблуждение, когда я уверял, что не люблю вас!
- Это говорите вы?
Она колебалась, смущенная и недовольная. Затем попробовала обратить все в шутку.
- Я благодарна вам, что вы так долго поддерживали это заблуждение. Теперь в вознаграждение я выслушала ваше признание. Ведь мне тридцать девять лет, а вам...
- Сорок четыре. И вы думаете, что теперь уже можно спокойно беседовать, потому что время упущено? Но вы не принимаете во внимание, что я с тех пор почти не жил. Мне в сущности еще только тридцать пять лет, несмотря на мои седые волосы. Моя жизнь оставалась с тех пор незаполненной и, если мне позволено сознаться в этом, ждала вас.
- Вы забываете Клелию.
- Вы ставите мне в укор Клелию? - с досадой воскликнул он, покраснев. Она склонила голову набок и смотрела ему в глаза, неуверенно улыбаясь.
Он сказал:
- Теперь вы нечестны! Будьте честны, не притворяйтесь, что считаете эту нелепую Клелию возражением против моей любви к вам!
- Ведь Клелия вышла за господина де Мортейля только для того, чтобы сейчас же броситься в объятия своего знаменитого художника.
- Это так. Я для Клелии только художник. Она становится между мной и другими женщинами и говорит: "Вот он. Если вы хотите получить что-нибудь от него, обращайтесь ко мне!" Она пользуется мною для удовлетворения своей жажды власти. Она почти не любит меня.
- Говорят, что она производит выбор среди дам, желающих заказать вам свой портрет.
- Я не отрицаю этого. Я стал слабым с тех пор, как живу чересчур близко к вам, герцогиня, - слишком слабым от всего этого долгого, молчаливого ожидания. Прежде я обошелся бы с такой бедной Клелией иначе. Теперь я терплю ее глупую тиранию. Все-таки это своего рода заботливость, которую кто-нибудь оказывает мне... Она регулирует мое рабочее время и мои продажи - все. Она безмерно горда моей славой. К слову сказать, она у меня довольно сомнительная.
- Синьора Деграндис только что указывала своему сыну на вас, как на великого художника.
- Кроткая мечтательница! Я не великий художник. Я великий дамский портретист. Это нечто иное... Я не принадлежу к трем-четырем рассеянным по Европе гигантам! Я не принадлежу даже к большему числу тех, которых взмах соревнования приближает иногда к вершине. Оттого, что я не мог оторваться от вас, герцогиня, я сделался хорошо оплачиваемым специалистом в провинциальном городе.
Он остановился, выпрямившись в своем старинном широком костюме, и гневным и смелым жестом указал на стены.
- Посмотрите сюда. Между старыми шедеврами висят мои картины, и при желании вы их почти не отличите от первых. А меня самого, как я сейчас стою здесь, вы можете по желанию принять за памятник Моретто в Брешии или великого Паоло на его родине. Ха-ха! И этот маскарад дает мне стиль, мой стиль, которым так восхищаются! Я нашел свой собственный жанр, про себя я называю его "истерическим Ренессансом!" Современное убожество и извращение я переряжаю и прикрашиваю с такой уверенной ловкостью, что кажется, будто и они - часть полной жизни золотого века. Их убожество не возбуждает отвращения, а, наоборот, щекочет. Вот мое искусство!
Он говорил все язвительнее. Его короткие, красные губы съежились в гримасу. Он наслаждался своим самобичеванием.
- Я наполняю все задние планы темным золотом. Фигуры выступают из него на искусственный свет. Говорят, что в них есть что-то, напоминающее старых мастеров. Я придаю перламутровый блеск их разрушенным временем или уродливым лицам и их одеждам, которые так же точно взяты на прокат, как мои...
- Или как вот эти, - горько прибавил, почти вскрикнул он, и оборвал.
Портьера в соседнюю комнату медленно раздвинулась, и бесшумно вошел ребенок, маленькая девочка, в тяжелом сборчатом платье из белой Камчатки, с кружевами на плечах и руках, крупным жемчугом на шее и кистях рук и круглым, вышитым чепчиком на светлой головке. Она стояла перед коричневой гардиной; а с высоты завешенного снизу окна на нее падал перламутровый свет. Она грациозно сложила на желудке слабые белые ручки. Мягкое лицо, обрамленное светлыми шелковистыми волосами, казалось странно серым. Но губы были толстые и красные. А большие темные глаза маленького создания глядели прямо перед собой, спокойно, без любви к кому бы то ни было.
- Да ведь это одна из ваших картин! - воскликнула герцогиня, - ее знает весь свет... Ты маленькая Линда? - спросила она.
Девочка мелкими шажками подошла к ней и остановилась у ее ног в той же милой и непринужденной позе. Герцогиня поцеловала ее в глаз; она даже не моргнула.
- Ты маленькая Линда?
- Я фрейлейн фон Гальм, - объявила она тонким, высоким голосом. Якобус нежно и возбужденно засмеялся.
- Венское дворянство из вежливости. Но она принимает его всерьез. Она воображает о моем величии, пожалуй, еще больше Клелии. Ее мать совсем в другом роде...