В 1907 г. А. в нашем классе применил плохой педагогический эксперимент. Как во всех школах, каждую четверть учебного года мы получали резулшьтаты наших успехов, то есть карточку, на которой были проставлены наши отметки по различным предметам. Их надо было возвратить с подписью отца. А. придумал классифицировать нас по степени успеваемости, то есть он выводил среднее арифметическое для каждого ученика, и затем распределял эти данные по порядку - 1-й ученик, 2-й, 3-й... и так далее до 37, где он писал: "37 и последний".

В 1907 г. этим "последним" учеников оказался Дмитрий Примак, мальчик не столько малоспособный, сколько болезненный (как потом оказалось, у него был туберкулез). Когда он получил свою четверть, где было проставлено, что он - 37 и последний, он долго плакал и, несмотря на наши утешения, ушел домой до конца уроков. Не пришел он на второй день, не пришел и на третий, а дней через 10 пришел его отец весь в слезах. Он пришел прямо к нам в класс во время урока. Едва сдерживая рыдания, он сказал А.:

- Сегодня ночью мой мальчик умер. Я пришел вам сказать об этом и еще спросить вас: для какой цели вы проставили в его четверти, что он 37-й и последний? Зачем вы обидели мальчика, которому оставалось 10 дней жизни? Он так горевал, бедный, что он "последний". Это вы, Антон Семенович, нехорошо поступили, очень нехорошо... Я знаю, он бы все равно умер, но зачем причинять мальчику ненужные страдания?

А. был бледен как полотно, не помню уже, что он отвечал несчастному отцу - что он мог ответить кроме извинений, - но только с этого дня классификация не фигурировала больше в наших четвертях.

Но однажды А. хотел нарушить рутину и создать нечто необыкновенное, а именно он решил из наших учеников создать церковный хор под его руководством.

Сказано - сделано. Он принес в училище скрипку, и мы начали устраивать спевки. Нас было человек 30. Где-то он достал нужные ноты, и мы собирались после обеда часам к 4-м. А. очень плохо играл на скрипке, но достаточно хорошо, чтобы дать каждой партии нужный тон. Репетировали мы около месяца и наконец наступил день, когда мы должны были выступить в кладбищенской церкви, которая находилась недалеко от нашего дома. Мы устроились в левом клиросе - на правом к нашему счастью находился постоянный церковный хор из любителей, уже довольно опытный и натасканный.

И здесь случился скандал. Без скрипки, только по камертону, А. просто был не способен дать верный тон. Мы так безбожно врали, что верующие в недоумении раскрывали глаза, оглядываясь на наш хор, а поп из алтаря смотрел настоящим чертом. Наконец, он прислал церковного сторожа с просьбой прекратить наше выступление. Служба продолжалась с постоянным церковным хором, а мы ушли из церкви с великим позором. Так печально закончилась наша попытка прославиться. Больше о ней не говорили.

Балабанович говорит о том, что А. уезжал во время революционного движения (1905 г.) на съезд в Люботин. Он, наверное, уехал бы не один, но в составе целой депутации от нашей школы и, следовательно, мы бы остались в течение нескольких дней без преподавателей. Между тем, я не помню, чтобы такое нарушение произошло.

Так же не помню забастовки в Крюковских мастерских, в особенности 10000-го митинга. Во всем Крюкове было 10 000 жителей. Я бы узнал об этом от отца, но отец ни разу не прекращал работы.

Только однажды к воротам мастерских (закрытым) подошла разношерстная толпа, человек в 200 "революционеров". Но через полчаса она была разогнана казачьей сотней. При этом А. не выскакивал из толпы и не кричал "Негодяи!", как об этом пишет М. Г. Компанцев.

Все это настоящий роман.

НАШИ ДНИ

Во всех книгах, посвященных А., среди иллюстраций бросается в глаза бедность и неэлегантность его одежды: какие-то демократические картузы, рубахи-косоворотки, дешевые шубы и пр. Но все это фотографии послереволюционного периода. До революции я всегда помню А., одетого безукоризненно: всегда у него имелось несколько приличных костюмов, такие же были галстуки, рубашки, воротнички и ботинки. В этом отношении он был большим "франтом" и одевался в Кременчуге у лучшего портного - Казачка. Я никогда, даже летом, не видел Антона в косоворотке (до 1917 года).

Летом 1908 г. А., Компанцев и Рашев решили обзавестись велосипедами. Все трое купили великолепные немецкие машины марки "Адлер", каждый стоил 125 рублей - по тем временам большие деньги. У меня был старый, допотопный велосипед "Самсон", который не имел даже свободного хода. Но это не мешало мне присоединиться к их компании. Вчетвером мы совершали довольно большие экскурсии в окрестностях Крюкова. Любимым нашим маршрутом была утоптанная дорожка вдоль линии железной дороги по направлению к Знаменке. Мы проезжали километров 10 и обыкновенно останавливались у одного сторожа при шлагбауме, где мы покупали молоко и черный хлеб, который нам казался необыкновенно вкусным.

Безусловно А. и тогда был уже болен пороком сердца, но болезнь не давала себя еще знать. Но я помню, как два раза А. внезапно, без причины терял сознание (один раз на вокзале в Крюкове, другой раз в учительской). Но он ни разу не обратился к врачу, хотя в Крюкове был хороший ж. д. врач Соколов, а после него Химченко, который позже стал очень дружен с А.

Летом 1910 г. в Крюкове открылся ж. д. сад "Общества трезвости". Это был очень старый, запущенный сад, который расчистили, проложили дорожки, провели электрическое освещение, построили открытую сцену, танцевальную площадку, буфет (в принципе, без алкогольных напитков, хотя водку там подавали под видом лимонада). Для оркестра построили эстраду.

Каждые субботу и воскресенье вечером устраивались гулянья, на открытой сцене труппа любителей играла пьесы из украинского репертуара ("Наталка-Полтавка" и пр.).

Мы с Антоном никогда не пропускали этих гуляний. Мы не смотрели спектакль на сцене, но занимались критикой гулящей публики, местных Венер и Дон-Жуанов, их костюмов, манер и неумелого флирта. А. в своих замечаниях был остроумен, неистощим и, надо сказать, безжалостен. Но что можно было требовать от конторщиков, телеграфистов, получавших 25 рублей в месяц, и от рабочих ж. д. мастерских.