- В вашем сыне, по-моему, есть что-то гениальное, - сказал Дидерих. Поэтому его ничто не удовлетворяет, и он не может принять решение: то ли ему генералом стать, то ли еще как выйти в большие люди.
- А пока, к сожалению, он делает глупости.
Старик устремил взгляд в окно. Дидерих не посмел дать волю своему любопытству.
- Глупости? Не могу себе представить, право! Его ум, его способности всегда меня восхищали. Еще на школьной скамье. Его сочинения, например... А как хорошо он сказал о нашем кайзере: его величество охотно стал бы первым вождем рабочих...
- Избави боже рабочих...
- Почему? - Дидерих был чрезвычайно изумлен.
- Потому, что рабочим от этого не поздоровилось бы. Да и нам бы это впрок не пошло.
- Но ведь если бы не Гогенцоллерны, у нас не было бы теперь единой Германской империи.
- Ее у нас и нет, - сказал Бук и с неожиданной легкостью вскочил с кресла. - Для того чтобы создать подлинное единство, нужно свободное волеизъявление, а где оно у нас?{117} "Едиными вы себя мните, но спаяла вас рабства чума". Весной семьдесят первого это крикнул упоенным победой немцам Гервег{117}, такой же обломок прошлого, как я сам. Что сказал бы он нынче?
Перед этим голосом из потустороннего мира Дидерих мог лишь промямлить:
- Ах да, вы ведь участник событий сорок восьмого года...
- Правильнее было бы сказать, дорогой мой юный друг, - безумец и побежденный. Да, мы потерпели поражение, так как были столь наивны, что верили в народ. Нам казалось, что он сам сможет добыть то, что теперь, расплачиваясь ценой своей свободы, получает из рук повелителен. Мы воображали, что он могуч, богат, трезво оценивает свое положение и полон веры в будущее. Мы не понимали, что этот народ, политически еще более отсталый, чем другие, после взлета окажется во власти сил прошлого. Уже в наше время было много, слишком много людей, равнодушных к общему делу, - они преследовали личные интересы и, пригретые каким-нибудь милостивцем, были рады-радехоньки, что могут удовлетворять свою низменную жажду роскоши и наслаждений. Нынче таким людям имя легион, ибо со всех снята забота об общем благе. Ваши правители уже сделали вас великой державой, и пока вы наживаете капиталы, как умеете, и тратите их, как хотите, они построят вам, вернее себе, еще и флот, который в ту пору мы построили бы сами{118}. Только теперь вы поймете слова, сказанные в те дни нашим поэтом: "И в бороздах, Колумбом проведенных, грядущее Германии восходит"{118}.
- Бисмарк действительно кое-что сделал, - сказал Дидерих с чуть заметной ноткой торжества в голосе.
- В том-то и суть, что ему позволили это сделать. И хотя осуществил он все собственными руками, формально он действовал от имени властелина. Могу сказать с полным правом, мы, люди сорок восьмого, были много честнее. Я тогда сам расплатился за свои дерзания.
- Да, я знаю, вы были приговорены к смерти, - сказал Дидерих, опять сомлев от благоговения.
- Я был приговорен к смертной казни, ибо защищал суверенитет Национального собрания{118} против самовластия и повел на восстание народ, прибегший к самообороне. Единство Германии, которое мы хранили в наших сердцах{118}, было долгом нашей совести, все вместе и каждый в отдельности мы несли за него ответственность. Нет! Мы не прославляли так называемых творцов германского единства. Когда, отданный на милость победителя, я вместе с последними моими друзьями ожидал здесь, в моем доме, прихода королевских солдат, я, великий или ничтожный, был человеком, я сам боролся за свой идеал. Я был одним из многих, но человеком. Куда девались нынче люди?
Старик умолк, и лицо у него было такое, точно он прислушивался к чему-то. Дидериха бросало в жар и холод. Он чувствовал, что молчать в ответ на эти речи больше нельзя. Он сказал:
- Теперь германский народ, слава богу, уже не народ мыслителей и поэтов{118}, теперь он ставит перед собой практические цели, диктуемые духом времени.
Старик, погруженный в свои думы, встрепенулся и, указывая пальцем в потолок, сказал:
- В те времена у меня бывал весь город, теперь мой дом пуст, как никогда, последним покинул его Вольфганг. Я готов от всего устраниться, но свое прошлое, молодой человек, нужно уважать даже в том случае, если оказываешься в числе побежденных.
- Без сомнения, - сказал Дидерих. - Да вы ведь по сей день самый влиятельный человек в городе. Только и слышишь - это город господина Бука.
- Да ничего такого мне вовсе не надо, пусть он сам себе будет хозяином. - Старик глубоко вздохнул. - Это дело сложное и запутанное, вы исподволь начнете разбираться в нем, когда познакомитесь с нашим самоуправлением. Что ни день, правительственные власти и их хозяева в лице юнкеров наседают на нас все сильнее. Сегодня нас заставляют снабжать светом помещиков, которые нам не платят никаких налогов, завтра нас обяжут строить для них дороги. В конце концов и самое самоуправление под угрозой. Вы вскоре убедитесь, что мы живем в осажденном городе.
Дидерих снисходительно улыбнулся.
- Все это, я полагаю, не так уж страшно, ведь наш кайзер человек насквозь современный?
- Да, разумеется, - сказал Бук. Он поднялся, покачал головой, но... предпочел промолчать. Он протянул Дидериху руку. - Милейший доктор, мне ваша дружба так же дорога, как в свое время - дружба вашего покойного отца. Сегодняшняя беседа дает мне право надеяться, что мы и с вами будем во всем единодушны.
В синих глазах старика сияло столько теплоты, что Дидерих ударил себя в грудь:
- Я либерал до мозга костей.
- Больше всего берегитесь регирунгспрезидента{119} фон Вулкова. Это враг, которого навязали нам на шею. Магистрат поддерживает с ним только самые необходимые отношения. Я имею честь состоять в числе тех, с кем этот господин не раскланивается.
- Да что вы? - воскликнул Дидерих, искренне потрясенный.
Бук уже открывал перед ним двери, но, казалось, он еще над чем-то раздумывает.
- Погодите! - Он торопливо подошел к книжным полкам, нагнулся и вынырнул из пыльной глубины с квадратным томиком в руках. Слегка покраснев, с затаенным сиянием в глазах, старик быстрым движением протянул его Дидериху.
- Вот, возьмите. Это мои "Набатные колокола". Мы и поэтами были... в ту пору{120}. - И он мягко подтолкнул Дидериха к выходу.