- Здесь даже с большими деньгами ничего не достигнешь.
- Ну, нет. - Мангольф встрепенулся. - Представь себе, я бы явился в контору хлебной фирмы Терра в качестве лидера сильной партии и сообщил ее хозяину очень веские сведения о будущих судьбах старых бисмарковских покровительственных пошлин{32}.
- Ну, а дальше?
- В наше время пошатнувшиеся фирмы спасаются как умеют. - Мангольф искоса взглянул на друга, который явно ничего не понимал. - И прибегают к весьма интересным способам. Судно консула Эрмелина, недавно затонувшее, было незадолго до того застраховано в большую сумму.
- Если бы тут пахло преступлением, Эрмелин не мог бы быть другом моего отца.
Мангольф даже рот раскрыл от такой наивности.
- Ну, - добродушно заметил он, - мало ли с кем и сам кайзер поддерживает дружбу. Нельзя же бросаться словом "преступление".
Терра, выпрямившись, разразился целой тирадой.
- На этот счет я другого мнения. Такого рода дружба клеймит людей. Сейчас, в тысяча восемьсот девяносто первом году, только в одной стране всю общественную жизнь в целом можно сводить к частному обстоятельству, а именно к единоборству Вильгельма Второго с социал-демократией.
- Он заявляет, что социал-демократия противоречит божественным законам, то есть его собственным интересам, - насмешливо подхватил Мангольф.
- Его изречение "Социал-демократию я беру на себя" - прямо-таки верх бессмыслицы.
- Все понимать буквально - значит уподобиться плохому актеру, который с одинаковым пафосом произносит все фразы подряд: священная особа моего деда, небесный зов. - Мангольф сам заговорил по-актерски.
Терра подхватил:
- Божья благодать!
- Да, романтический вздор, отнюдь не санкционированный церковью.
- Слово "гуманность" он произносит не иначе как с эпитетом "ложная".
- Только маньяк, воспринимающий весь мир с личной точки зрения, способен требовать от детей, чтобы они убивали своих родителей.
- Он думает, что опирается на армию, в действительности же он опирается на парадоксы. Долго ли они продержат его? - спросил Терра.
Юный Мангольф покачал головой.
- Очень долго, - сказал он твердо.
Юный Терра с жаром произнес:
- Не может быть, чтобы сейчас, в тысяча восемьсот девяносто первом году, разум долго оставался неотомщенным. Кто, собственно, верит этому маньяку? Все только делают вид, будто верят - из страха, из хитрости, из снобизма.
- Верят тому, в чьих руках власть! - сказал Мангольф убежденно.
- Тогда не должно быть власти!
- Но она есть. И всякому хочется урвать от нее свою долю.
Согласный ход мыслей оборвался; в двадцатилетнем задоре, юноши испытующе смотрели друг на друга - один властно, другой упрямо.
- Ты замышляешь измену, - утверждал Терра. - И ты будешь разыгрывать религиозную комедию - по примеру твоего кайзера.
- Допустим. А ты молишься разуму. Но неразумное начало гораздо глубже засело в нас, и в мире его влияние гораздо сильнее, - взволнованно доказывал Мангольф.
- Лицемерные уловки! - твердо и холодно отрезал Терра.
- Тупица! Можно подделывать векселя и все же искренне веровать. Ссылаюсь в том на кайзера, господина Кватте и себя самого.
- Чистенько же должно быть на душе у такого субъекта!
- Я презираю твою чистоплотность. Знание добывается в безднах, а там не очень чисто. Что ты знаешь о страдании? - Мангольф говорил все так же истерически взволнованно.
Терра поймал его блудливый взгляд, взгляд постыдно-тщеславных признаний.
Он не хотел слушать дальше; он встал и за недостатком места повернулся вокруг собственной оси.
- Твои страдания! Надо же когда-нибудь договориться до конца! Значит, жизнь не стоит того, чтобы подходить к ней честно?
- Кто ее постиг, тому остается презирать ее, - сказал двадцатилетний Мангольф.
- И слушать коварный зов небытия. Я его не слышу, - сказал Терра. Презирай меня сколько хочешь! Твое страдание так понятно! Оно происходит оттого, что ты наперекор собственному разуму отчаянный карьерист.
- Обольщать мир как простую шлюху - в этом глубочайшее сладострастие презрения к себе.
- Как? И к себе тоже? Ты слишком много презираешь, это к добру не приведет. Я предпочитаю ненавидеть. - Терра крепко уперся ногами в пол. Мне ненавистны успехи, ради которых тебе приходится обманывать свою совесть. Ложь ослабляет. Ты потеряешь власть над своим изнасилованным разумом, запутаешься и плохо кончишь.
- А ты со своим незапятнанным разумом сразу же берись за револьвер, тебе рано или поздно его не миновать.
Теперь встал и Мангольф. Они меряли друг друга пламенным взглядом, каждый из них провидел правду своей жизни и готов был любой ценой отстоять эту правду.
Потом один отступил насколько мог, а другой провел рукой по лбу. Они уже не смотрели друг на друга, каждый чувствовал: "Я желал ему смерти". Терра встряхнулся первый, он мрачно захохотал:
- Будь мы более примитивными натурами, бог весть чем бы это сейчас кончилось.
Мангольф сказал с затаенной улыбкой:
- Тогда спор был бы не об идеях, а о деньгах.
- Как у наших прадедов.
- Значит, и ты слыхал об этом, - сказал Мангольф сдержанно. Он сел за рояль. Терра все еще стоял неподвижно, потрясенный.
Когда он вернулся на прежнее место, перед ним неожиданно всплыл образ женщины с той стороны - женщины, с которой он этой же ночью собирался начать жизнь. Сердце у него забилось сильнее, он услышал как бы страстный ритм самой жизни и понял, что друг играет "Тристана"{35}.
- Мне пора, - сказал Терра уже на пороге.
Мангольф, против ожидания, прервал игру и обернулся. Юношеское лицо его было затуманено гнетущей скорбью.
- Клаус! Ты идешь к своей возлюбленной?
- Последуй моему примеру, Вольф, - и будь счастлив!
Взгляд Мангольфа дрогнул; ему было не по себе от чувства внутреннего торжества.
- Значит, ты собираешься бежать, Клаус? Ты, чего доброго, собираешься жениться на ней?
- Удивляйся сколько хочешь!
- Итак, вот тот случай, когда и ты приносишь в жертву разум, Клаус.
- С восторгом!
- Ради женщины? Ради лживого существа, расслабляющего нас? - спросил Мангольф со сладострастным торжеством. Никогда еще не любил он так сестру друга, как в этот миг. Очевидно, между их взаимной ненавистью и его любовью к сестре друга была роковая зависимость. Нехорошее чувство - сколько болезненного удовлетворения давало оно Мангольфу!