Эпоха борьбы с космополитизмом, не миновавшей и Лифшица, в некоторых его текстах (а он не любил писать мемуары) находит глухой отзвук. "После войны многое изменилось, и время было нелегкое. По возвращении с военной службы я чувствовал себя вполне забытым, где-то на дне, а надо мной была океанская толща довольно мутной воды. Это, разумеется, вовсе не жалоба никто не знает заранее, что человеку хорошо или плохо. При всех своих понятных читателю жизненных неудобствах столь незавидное положение было для меня отчасти благоприятно, если не сказать большего". ("Диалог с Эвальдом Ильенковым". М., 2003, с. 14.)
Начало того, что принято называть оттепелью, было отмечено публикацией в "Новом мире" статьи Лифшица "Дневник Мариэтты Шагинян" (1954. №2), памфлета, в котором он дал портрет сталинской интеллигенции с ее пустозвонством, с поразительным сочетанием эпического восторга с безразличием и равнодушием к делу. Портрет был блестящий, хотя сам предмет и не был слишком красив. Лифшиц однажды привел слова Гете о Лессинге, сказавшего, что писатели эпохи Лессинга живут как насекомые в янтаре.
Лессинг молчал о философии, как пишет Лифшиц: "не брался за такие темы и был прав, хотя отсюда вовсе не следует, что он был счастлив. Напротив, как сказал тот же Гете, Лессинг был очень несчастлив, вследствие ничтожности предметов, которыми ему пришлось заниматься, и потому что эти занятия были связаны с постоянной полемикой". ("Искусство и современный мир", М., 1978, с. 8.) Резонанс от публикации в "Новом мире" был не меньший, чем спустя 14 лет от "Кризиса безобразия". В официальных отзывах Лифшица обвиняли в "нездоровом, мещанском нигилизме", в том, что "на тридцать седьмом году нашего пути" он ставит под сомнение социалистические идеалы, в снобизме и проповеди антипатриотических концепций. Лифшица исключают из партии. После всех этих приключений, хор невылупившихся птенцов, уже не мог слишком испугать.
При жизни Михаила Александровича его книг было опубликовано очень немного. Трехтомник вышел уже после смерти в 1984-1987 годах. Книга "В мире эстетики" в 1985 году. И если что-то происходило в жизни автора невпопад, то эти посмертные публикации стали апогеем несвоевременности. На дворе уже шумели другие времена. Публику темы русской революционной демократии, марксизма, наследия Ленина и наследия 1930-х годов, коли и волновали, то только в самом негативном смысле. Выдумать более непопулярные темы, чем оглавление этих книг, было невозможно. Говоря о своих идеях, Лифшиц спрашивал "Имело ли это какое-нибудь практическое значение? Если говорить о реальном ходе жизни - почти никакого". ("В мире эстетики". М., 1985, с. 310.) Если так было в 1930-е, чего уж говорить о конце 1980-х.
Но уже 1990-е приносят некоторые изменения. Бескомпромиссность и радикализм позиции Лифшица в неприятии общества классовой эксплуатации и тотального отчуждения, вместе с искусством, являющемся его производной, начинают вызывать все больший интерес. Приход капитализма (известного ранее лишь из литературных источников) в его наиболее оголтелых формах заставляет перечитать тексты Лифшица новыми глазами. В 1991 году появляется публикация его текста в журнале о современном искусстве - "Конец ХХ века". (Издание началось и закончилось, как и многие инициативы тех лет, единственным номером). В 1993 году, первый номер ультраавангардного тогда "Художественного Журнала" (здравствующего и поныне) публикует текст Лифшица "Улыбка Джоконды". В газете Коммерсантъ - daily от 29 сентября 1993 года появляется заметка "Михаил Лифшиц дождался своего читателя" (Памяти марксистской эстетики), принадлежащий автору этих строк. Ниже он приводится полностью.
"Вчера в Академии художеств состоялось заседание, посвященное десятилетию со дня смерти действительного члена Академии художеств СССР, крупнейшего теоретика и едва ли не создателя марксистско-ленинской эстетики Михаила Лифшица. До недавнего времени это имя прочно ассоциировалось с гонениями на малейшие отступления от реализма и было синонимом консерватизма и мракобесия. Заседание, посвященное памяти последнего марксиста России, осталось незамеченным даже в стенах самой Академии. Присутствующих можно было пересчитать по пальцам. Как ни странно, среди них оказались и представители наиболее радикальных течений в современном искусстве, для которых Лифшиц неожиданно стал актуален. Своим опытом прочтения Лифшица по просьбе "Ъ" делится московский художник Дмитрий Гутов.
"Нужно непоколебимо верить в себя, чтобы решиться на презрение к тому, чем ты кажешься", - написал Лифшиц о Вольтере, но это в полной мере относится и к нему самому. Для всех он был символом конформизма. Сегодня же поражает своим предельным нонконформизмом. Само существо его идей откровенно вызывающе для ХХ века. Лифшиц, вопреки общепризнанным фактам утверждал, что в истории есть смысл, что общественный идеал - не утопия, что объективная истина существует, а красота имеет объективные критерии. Релятивизм он еще в юности объявил диалектикой дураков. Авангардизм он отвергает в 20-е годы, обучаясь в рассаднике авангардизма - ВХУТЕМАСЕ, в 30-е поддерживает Андрея Платонова, читает лекции по древнерусскому искусству и спасает от уничтожения иконы. В начале 60-х советует Твардовскому опубликовать повесть "Один день Ивана Денисовича", еще никому не известного учителя математики из Рязани. Против модернизма он начинает выступать только тогда, когда всякая статья на эту тему была уже абсолютно неприличной.
Ни один любознательный молодой человек не прошел в ту эпоху мимо его книг, служивших редким и ценным источником информации о современном искусстве, но факты извлекались из его сочинений при полном игнорировании авторского комментария. Впрочем, Лифшиц хорошо знал, что не будет услышан. В советской действительности, где не существовало критериев для интеллектуальных позиций, где левые всегда назывались правыми и наоборот, Лифшица всегда понимали неправильно. Независимость мыслителя воспринималась зависимостью от власть имущих, безупречность нравственной позиции цинизмом, интеллектуальная яркость - глупостью. Даже стилистическое совершенство и демократическая ясность его текстов оборачивались аристократической недоступностью.