БАКЛА - ОБЛАКЛА

В Симферополе я купил белые китайские тапочки, в которых потом ездил за грибами под Зеленогорск. Две бутылки водки, одно вино, полуторалитровую картонку сока-ассорти и кило охотничьей колбаски.

На западной автостанции я узнал машкиного папу в сером костюме с пододетым под ним в любую погоду джемпером и черном берете, крупных очках с толстыми стеклами и всегда думающим выражением лица.

И не только лица, сосредоточенностью была проникнута вся его осанистая высь, и сами серый костюм с черным беретом. Машкин папа правда много думал, отчего его лицо к сорока годам покрылось крупными морщинами. Главными двумя предметами его мысли были звезды (он был астрономом) и оперные певицы.

Машкино музыкальное образование закончилось бы на "Битлз", но с раннего детства до жениха-меломана папа ездил с ней в оперу в Симферополь.

И Машка слушала классику.

В автобусе я стоял в узком проходе между толстых крымских бабок, возвращавшихся с базара по деревням и боявшихся сквозняков, что толкали меня локтями, боками и вилами в бок, и это отвлекало меня от разговора двух нестарых татар.

Мне нравилось вкрапление в каждую фразу русских слов и выразительная однообразность их жестикуляции. Татары сидели друг к другу лицом. Всю дорогу я следил за циркуляцией их загорелых рук, как за действием любимого фильма.

Машка чуть не встретила меня на автобусной остановке, опоздав только из-за подружки, которых у нее море. У Машки всегда подружки с последней новостью на хвосте. Приезжая к Машке на пару дней, не обойтись без подружек, даже по-своему привязавшись к ним как к родным.

Лека рисует по-американски, Танька - секретарша шефа-миллионера, которого посадили, танцевала и раздевалась Володарским, героем фильма режиссера Гринуэя "Отсчет утопленников", в самом конце которого он разделся и сам. Анька - из княгинь, Юлька не вылазила из психушки. Они с мужем-архитектором или инженером спроектировали какой-то фонтан, бассейн или водоканал и стали богатыми людьми, пришли - она к душевному расстройству, а муж - запил.

Так дорогой с автобусной остановки Машка всегда делилась щедрыми жизнями подружек. Инка только-только вернулась откуда-то из Италии или только что отвалила куда-то в Данию, Индию или Нидерланды. Ленке изменил муж с восьмиклассницей. Так что за Машкой о подружках, а там и об их мужьях.

У Аньки (некнягини) был московский расклад с научным руководителем, уезжавшим-приезжавшим из-за границ, делавшим и расторгавшим ей предложения, бурный-сумбурный расклад.

Машка зашла в крупное научное здание отправить файл (или мэйл, я в этом крупно не разбираюсь) жениху (особенно противно, когда у твоей любимой подруги любимый жених. И хотя тебе она совсем не сексуальна, но жених - астроном-меломан с полным плейером классики и телескопом звезд... а жаль, что с Машкой как с любимой подругой покончено.

А я ждал Машку на скамеечке.

Машка нарезала кружочками купленную колбаску, сразу поедая, а я открывал бутылку, сразу отпивая.

Я собирал сосновые шишки для камина, быстро вечерело.

У камина мы пили холодную водку с соком и рассказывали друг другу про себя. Но у Машки с женихом не могло случиться ничего для меня, а у меня для нее. Когда кому-нибудь из нас хотелось поглубже вздохнуть, он наклонялся поближе к камину - раздуть пламя.

У Машки дома жили два животных, собака-Фома и кот-тоже Фома. Собаку Машка особенно любила и называла собачечка моя, как и кота, ушедшего на блядки.

Утром мы тронулись, проснулись, позавтракали и тронулись на Баклу.

Дорогу нам ненадолго преградило горное болотце, из которого громко квакали в Крыму лягушки. Здесь шла дорога на Баклу, но сползла, куски асфальта от нее торчали из горного болотца. Так что дороги в Крыму сползают, лягушки квакают, болотца чавкают.

Еще я услышал от Машки, что Крымские горы с годами медленно меняют очертанья, и, например, на Четырдаг, куда Грибоедов взбирался, не выпуская хвоста своей кобылы - без труда вскарабкается троллейбус.

На Баклу идти с горы на гору, с горы - по асфальтовой дороге с белой полоской, стараясь наступать на нее, размахивая руками, не задевая друг друга.

Белые китайские тапочки на белой полоске смотрелись почище, чем собачечка-Фома, фыркающая из горного болотца или троллейбус, без труда карабкающийся на Четырдак.

В гору тапочки несли меня так быстро, что я сбегал обратно к заплетающейся Машке, чтобы не присаживаться в ожидании на корточки, и протягивал ей размахивающуюся руку, от которой она каждый раз застывала в мужественном отказе.

Белая рубашка на Машке строго контрастировала с черной футболкой на мне, пока дорогу нам не преградил бывший карьер, спускавшийся в машкином детстве вниз красивой террасой, а сейчас засыпанный землей, на которой росла трава и валялись камни.

Мы с Машкой глубоко вздохнули, оглянулись, нет ли поблизости пламени, ближе чем на солнце, и с любопытством прошли мимо нескольких горных помоек, лишь отделявших нас от Баклы.

На Бакле паслись крымские коровы, татарский пастух пас стадо на красном "Москвиче" с транзистором, помахивая выдвинутой антенной наподобие кнута. Мы быстро оглядели коров нет ли быков и вошли в пещеры.

Только мы пришли на Баклу и зашли в пещеры, как послышались дети. Противные детские голоса посыпались на нас и дурацкие детские головки замелькали вокруг. Косички завизжали, какой-то мальчик крикнул "змей! змей!" и он носился, размахивая змеем в руках, по Бакле. Так пастушеская идиллия с транзистором была перечеркнута змеем.

Дети раздражали, пока мы не притерпелись к их крикам. Косички больше не визжали, мальчик со змеем убегался, теперь эти дети ели бутерброды, кидаясь камнями. Пригнувшись, Машка нарезала оставшуюся колбаску, оставляя мне между глотками портвейна.

После портвейна хотелось поматериться при детях, но больше чем на несколько "блин" нам не хватило духу. Мы вздохнули, что дети больше не раздражали нас, и тронулись прочь с Баклы.

Следующим утром мы поехали на троллейбусе в Ялту. В Симферополе Машка проголодалась. Пока я стоял за билетами, Машка ела жареные пирожки с мороженым.