Он помолчал, видимо, ожидая продолжения. Затем переспросил:

– Несколько пустяковых деталей?

– Да.

– Пустяковых?

– Ну, не настолько… У нас вчера было совещание, так ведь?

Мой постоянный заместитель, по всей видимости, устал от словесного поединка.

– Господин министр, могу я переговорить с вами?

– Конечно, Хамфри. Как только мы с Ричардом…

Он перебил меня:

– Нет, сейчас, господин министр, сейчас.

Кажется, настала моя очередь заставить его чуть-чуть смутиться. «Не захочет же он говорить со мной о серьезных вещах в присутствии своего подчиненного», – подумал я и сказал:

– Тогда валяйте.

– Наверху, господин министр, в вашем кабинете.

– Зачем? По-моему, Ричард не будет возражать…

– Наверху, господин министр. Уверен, доктор Картрайт не будет возражать.

Картрайт, видимо, принял все за чистую монету. Во всяком случае, он любезно улыбнулся и заверил нас, что, конечно же, нисколько не возражает.

Сэр Хамфри открыл дверь, и я, словно провинившийся школьник, вышел из кабинета.

Интересно, как он узнал, что я у Картрайта. Бернард сказать ему не мог, значит, кто-то случайно увидел меня в коридоре и поспешил ему доложить. Я должен обрести свободу, но для этого необходимо выиграть психологическую войну с Хамфри. А пока ему всякий раз каким-то образом удается вызвать у меня чувство вины и неуверенности.

Найти бы хоть трещинку в броне Хамфри – тогда ему несдобровать!

Оказывается, наш маленький спарринг в присутствии Картрайта был только прелюдией к настоящему бою. И он разгорелся через несколько минут в моем кабинете, после того как мы, храня ледяное молчание, поднялись на лифте и миновали бесконечный лабиринт коридоров.

Едва за нами закрылась дверь, Хамфри заявил мне, что я не должен просто так шататься по министерству, и выразил искреннюю надежду, что «подобное больше не повторится».

Я не поверил своим ушам и, естественно, потребовал у него объяснений.

– Господин министр, как я могу давать вам правильные советы, не зная, кто кому что говорит? Я должен быть полностью в курсе происходящего. У вас не может быть сугубо частных бесед с сотрудниками министерства. А если вам передадут ложную информацию?

– Если она окажется ложной, вы внесете соответствующие коррективы.

– Но она может быть и не ложной…

– В таком случае… – торжествующе начал я.

Он перебил меня:

– То есть не совсем ложной. Вводящей в заблуждение. Допускающей превратное толкование.

Я решил спросить его в лоб:

– Все дело в том, что вы пытаетесь скрыть от меня информацию, не так ли, Хамфри?

Он возмутился:

– Конечно, нет, господин министр! Как вам могло такое прийти в голову? Мы должны вести документальный учет всего, что здесь происходит. Ни вы, ни мы не вечны. Через несколько лет для кого-то может оказаться жизненно важным знать, что именно вам сказали сегодня. Предположим, Картрайта завтра уберут отсюда – как нам тогда проверить достоверность вашей информации?

Явно надуманный аргумент.

– Завтра Картрайта не уберут, – заявил я.

– Не будем загадывать, – последовал многозначительный ответ.

Наш спор прервал заглянувший в кабинет Бернард. Алекс Эндрюс из «Мейл» интересуется, смогу ли я завтра его принять. Я, само собой разумеется, согласился и попросил Бернарда зайти, чтобы застенографировать нашу беседу с Хамфри. Мой постоянный заместитель высказал свою точку зрения на частные встречи министра. Теперь пусть выслушает мою.

Прежде всего я повторил то, что узнал от доктора Картрайта. По его мнению – а это мнение разделяют все, кто хоть как-нибудь разбирается в проблемах местного самоуправления, – совет графства Дербишир – самый эффективный в стране.

– Уверен, вы хотели сказать «самый неэффективный», господин министр.

– Эффективный, Хамфри, очень эффективный. И самый экономичный. Просто их не особенно интересуют синие формы Уайтхолла.

– Господин министр, речь идет не просто о синих формах, а о формах государственной отчетности.

Кажется, они все-таки должны присылать эти чертовы синие формы. По словам Хамфри, того требует закон. Даже если всем прекрасно известно, кому он нужен, этот закон.

Но ведь в каких-то случаях можно и закрыть глаза, можно сделать исключение, не настаивать слепо на применении закона. Поэтому я спросил Хамфри, что случится, если совет Дербишира не пришлет синих форм. Работает-то он хорошо, это очевидно.

Хамфри, как часто с ним бывает, совершенно не понял (или не захотел понять) мою мысль.

– Если они не будут присылать нам требуемую отчетность и прочую документацию на утверждение, то для чего же тогда здесь мы?

Отличный вопрос!

– Вот именно, для чего?

– Чтобы сопоставлять поступающие сведения, проверять исполнение, давать разрешения на субсидии, отказывать в них…

– А если бы мы всего этого не делали? – перебил я.

Он уставился на меня, будто я с луны свалился.

– Простите, господин министр, я вас не понимаю.

– Если бы мы всего этого не делали… – повторил я. – Если бы нас вообще не было, что бы тогда произошло?

– Простите, господин министр, мне кажется, вы меня плохо поняли.

Вся беда Хамфри в том, что его заботят только средства, но не цель.

(Многие государственные служащие того периода, когда речь заходила о целях и средствах, легкомысленно заявляли, что единственно возможная цель администрации – это полное отсутствие цели. Конечно, если администрацию рассматривать в вакууме, так оно и есть. Цели у администрации не может быть по определению, потому она и вечна. Ныне, и присно, и во веки веков. Аминь! – Ред.)

– Хватит, устал я от бесконечных споров и не намерен применять дисциплинарные меры против самого эффективного совета во всей стране. Я же буду выглядеть последним идиотом, если соглашусь.

– Это ваша обязанность, – заявил сэр Хамфри.

Думаю, мой постоянный заместитель имел в виду обязанность принимать меры, а не выглядеть идиотом, но не уверен… Он добавил, что у меня нет выбора, никакие исключения тут недопустимы и к тому же на дисциплинарных мерах настаивают казначейство и кабинет.

(Под кабинетом сэр Хамфри, естественно, подразумевал не премьер-министра, а секретаря кабинета. Сказать об этом открыто он, конечно, не мог: необходимо было всячески поддерживать миф, что Британией правят министры. И это они дают указания государственным служащим, а не наоборот. – Ред.)

Видя, что его доводы меня не убеждают, сэр Хамфри сказал:

– Господин министр, мне кажется, вы чего-то недопонимаете. В данном случае, решать не вам и не мне. Этого требует закон.

На том мы и расстались. Я чувствовал себя, словно пес, которого силой тащат на прогулку, он скулит, упирается лапами, а его волокут на поводке…

Должен же быть какой-нибудь выход! Чем больше я думаю обо всем этом, тем меньше мне хочется применять меры против совета Дербишира… Если, конечно, выбора действительно нет.

И еще, чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что все-таки Бернард сообщил Хамфри о моем намерении побеседовать с Картрайтом.

Вчера у меня не нашлось времени потолковать с Бернардом наедине. Сегодня же утром во время разбора корреспонденции я напрямик спросил его, откуда Хамфри узнал о моем визите к Картрайту.

– Пути господни неисповедимы, – серьезно ответил он.

– Послушайте, Бернард, давайте-ка сразу внесем ясность: сэр Хамфри – не господь бог. Договорились?

Бернард кивнул.

– Господин министр, а кто ему скажет об этом – вы или я?

Очень остроумно! Пришлось повторить свой вопрос: откуда Хамфри узнал, где меня искать?

К счастью, как выяснилось позднее, я забыл выключить диктофон, поэтому сейчас имею возможность документально запечатлеть ответ Бернарда в своем дневнике.

– Между нами, господин министр, все, что вы мне говорите, остается строго между нами. В равной мере – и я уверен, вы оцените это, хотя под словом «оцените» я, собственно, имею в виду не столько «оцените», сколько «поймете», – все, что мне говорит сэр Хамфри, тоже остается строго между нами. И конечно же, все, что я говорю вам и соответственно сэру Хамфри, тоже остается строго между нами…