В это время придумали «десятинный налог», то есть налог, составляющий десятую часть дохода каждого. Такой налог был бы весьма тягостен, почему король долго сопротивлялся и не утверждал налога. Тогда новый духовник Луи XIV, иезуит ле Телье (отец ла Шез умер после 32-летнего управления совестью короля), взялся поднять дух монарха. Луи XIV говорил, что необходимость десятинного налога, как хорошо ее ни оправдывают, не может победить его сомнений; иезуит отвечал, что сомнения короля происходят в виду крайней чувствительности его совести, что он их понимает и поэтому посоветуется с просвещеннейшими богословами своего ордена. После трехдневного отсутствия ле Телье возвратился и уверил короля в отсутствии причин для сомнений, поскольку он — единственный истинный владетель всех имений в своем королевстве и, следовательно, он налагает налог на самого себя.
— Ах! — заметил король в ответ. — Вы очень помогли мне, отец мой! Теперь я спокоен.
И через неделю указ о налоге был подписан.
Отец ла Шез умер после непродолжительной болезни, имея от роду более 80 лет. Много раз хотел он удалиться от света, но это ему не удавалось. Истинно добрый человек и мудрый советник, ла Шез чувствовал приближающееся расслабление тела и души; орден, внимательно следивший за духовником короля, указал, что пора бы подумать об отставке, и отец ла Шез обратился к государю с просьбой, дать ему подумать о собственном спасении, поскольку он чувствует себя уже неспособным помогать спасению других. Но король Луи XIV не хотел ничего слушать — ни дрожащие ноги доброго старца, ни угасание памяти, ни слабеющий рассудок — ничто не могло склонить короля уступить желанию духовника, и полумертвец продолжал приезжать к королю в назначенные дни и часы, чтобы разбирать дела, касающиеся совести. Наконец, однажды, по возвращении из Версаля отец ла Шез так ослаб, что причастился Святых Тайн, а потом потребовал перо и чернила и написал собственноручно длинное письмо королю, на которое король немедленно написал ответ. После этого ла Шез думал только о Боге.
При умирающем находились два иезуита: смотритель всех иезуитских монастырей Франции отец ле Телье и патер Дома иезуитов в Париже отец Даниель. Они предложили ему два вопроса — делал ли он все по законам совести и думал ли в последние дни влияния своего на короля о благе и чести своего ордена. Отец ла Шез ответил, что по первому пункту он совершенно спокоен, да и по второму ему не в чем себя упрекнуть. Отец ла Шез мирно почил в 5 часов утра.
При своем пробуждении Луи XIV увидел у себя двух названных иезуитов, пришедших с ключами от кабинета его духовника, в котором среди множества бумаг могли быть и секретные. Король принял иезуитов в присутствии прочих и очень хвалил доброту отца ла Шеза.
— Он был так добр, — говорил король, — что я даже упрекал его в этом, и тогда он отвечал мне, что не он добр, а я порочен.
Такие слова показались в устах Луи XIV очень странными, и все опустили глаза, не зная, что и думать.
Вопрос, предложенный отцу ла Шезу, имел целью узнать, изберет ли король себе нового духовника из того же ордена, и это имело большую важность. В самом деле, Марешаль, лейб-хирург Луи XIV, занявший место Феликса, человек честный и принципиальный, прямо говорил, что однажды он находился в кабинете короля, оплакивавшего отца ла Шеза и хвалившего его к себе привязанность, и в доказательство этого приводившего такой случай — незадолго до смерти ла Шез просил его в знак особой милости избрать себе духовника из его ордена, присовокупляя, что это братство весьма многочисленно, что состоит оно из людей очень разных, и могущество их достаточно, что не стоит доводить этих людей, лишая их управления совестью короля, и подвергаться таким образом опасности, за которую он, ла Шез, отвечать не может, а худое дело возможно, чему есть примеры.
Король помнил об этом совете, он хотел жить и жить в безопасности. Герцогам де Шеврезу и де Бовилье было поручено отправиться в Париж и узнать, кто из иезуитов достоин чести, которой ожидал для себя орден. Герцоги назвали отца ле Телье.
Ле Телье был совершенно неизвестен королю, когда получил милость стать его духовником. Впрочем, Луи XIV видел это имя в списке кандидатов, представленном ла Шезом. Ле Телье прошел все степени возвышения, был профессором, проповедником, ректором, главным смотрителем монастырей, писателем, гордившимся влиянием ордена и боровшимся за ниспровержение всякого рода лжеучений. Ле Телье, пропитанный идеями самого жесткого прозелитизма, был посвящен во все тайны ордена иезуитов, уважавшего его энергию и гений. Довольно грубый и упрямый, он постоянно заботился об увеличении своего влияния и презирал всякое общество, даже членов своего ордена, если только они не обладали его характером, и требовал от всех такого же непрестанного труда, какому был предан, не понимая со своей крепкой головой и железным здоровьем, как можно иметь нужду в отдохновении. Ле Телье, как и приличествовало иезуиту, был лицемерен, лукав, скрытен и требовал от других сколько возможно, не отдавая сам ничего; он не держал слова, как бы торжественно его не давал, если это представлялось выгодным, и свирепо преследовал тех, кому давал свое слово и кто мог бы его упрекнуть. Ле Телье сохранил печать своего происхождения и был неучтив, непросвещен, часто нагл и вспыльчив, не знал и не хотел знать света, его обычаев, чинов и прочего. Человек, многих ужасавший, он скрытно или явно шел к одной цели — к устранению всего, что могло ему помешать, и, достигнув власти, уже не скрывал этого своего желания.
Когда ле Телье в первый раз представился Луи XIV, то король увидел человека отвратительной наружности, с мрачной и лицемерной физиономией, с глазами злыми и косыми. С королем тогда были его первый камердинер Блуэн и лейб-медик Фагон; Блуэн, опершись на камин, и Фагон, согнувшись на своей трости, наблюдали за этим свиданием. Когда было провозглашено имя нового духовника, король спросил:
— Не родственник ли вы, отец мой, господам ле Телье?
— Я, государь? — низко поклонился тот. — Я — родственник господам ле Телье? Нет, я очень далек от этого, я просто сын бедного крестьянина из Нижней Нормандии.
Услышав эти слова и обратив внимание на то, как они были произнесены, Фагон подошел к Блуэну и, указав на иезуита движением глаз, прошептал:
— Вот великий лицемер! Или я очень ошибаюсь!
Таков был человек, который стал духовником Луи XIV, государя, когда-то сказавшего: «Государство — это я!»
Заняв высокий пост, ле Телье постарался прежде всего отомстить за личные свои обиды. Янсенисты осудили в Риме одну из его книг, в которой описывались китайские обряды. Ле Телье был также зол на кардинала Ноайля, и, желая отомстить, отправил к епископам письма, жалобы и обвинения, направленные против кардинала, внизу которых только оставалось подписаться — так что Луи XIV разом получил на кардинала 20 жалоб. После этого ле Телье отправил в Рим для осуждения 103 предложения, почти все янсенистские, и из них 101 инквизиция осудила.
Луи XIV вдруг вспомнил, что из числа Порт-Рояльских пустынников вышли Арно, Николь, ле Местр, Герман и Саси, что эти люди до самой смерти герцогини де Лонгвиль в 1699 году оказывали ей глубокое почтение — старинному врагу короля, которая, перестав быть ветреницей, сделалась святошей и не будучи более в силах бороться открыто, занималась интригами. Преследования, почти прекратившиеся при ла Шезе, с новым жаром начались вновь при ле Телье.
Борясь с голодом, король продал за 400 000 франков свое столовое серебро. По его примеру знатнейшие вельможи отправили свою серебряную посуду на Монетный двор, и даже г-жа де Ментенон питалась ржаным хлебом. Наконец, Луи XIV решил просить у голландцев, которых так презирал, мира. Это стало следствием поражений при Бленхейме, Рамильи, Турине и Мальплаке.
После Бленхейма Франция потеряла прекрасную армию, а ее союзники баварцы — свои наследственные владения; битва при Рамильи лишила Францию всяких надежд во Фландрии, а ее разбитые войска остановились только у ворот Лилля; поражение при Турине ликвидировало французское влияние в Италии. Хотя французские войска занимали еще некоторые крепости, было предложено уступить их империи, если занимавшие их гарнизоны в 15 000 получат возможность беспрепятственно удалиться. Наконец, постигшее французов несчастие при Мальплаке прогнало их войска с берегов Самбры до Валансьена. Это последнее сражение было самым жестоким во времена Луи XIV — прозвучало 11000 пушечных выстрелов; позднее, при Наполеоне, случались более жестокие битвы — при Ваграме было сделано 71 000, при Лейпциге — 175 000 пушечных выстрелов.