И действительно, пытка братьев продолжалась три часа!
Лишь три часа спустя, насладившись их страданиями, толпа разбрелась, и каждый уносил на острие своего ножа, кинжала или палки лоскут обуглившейся кожи.
Кости остались в костре и медленно догорали там.
Теперь доктор Чирилло получил возможность продолжать путь в Портичи — агония двух мучеников более не преграждала ему дорогу.
Так погибли герцог делла Торре и его брат дон Клементе Филомарино — две первые жертвы народных бесчинств в Неаполе.
На гербе города изображена идущая кобылица; но кобылица эта, потомок коней Диомеда, не раз питалась человеческим мясом.
Пятьдесят минут спустя доктор Чирилло был уже в Портичи, и возница получил свой пиастр.
В тот же вечер Этторе Карафа, переодетый, отправившись знакомой дорогой, что уже однажды вывела его из Неаполя, пересек папскую границу и поспешил в Рим, чтобы сообщить генералу Шампионне 6 несчастье, постигшем его адъютанта, и обсудить меры, которые следовало принять в этих тяжелых обстоятельствах.
XXXII. КАРТИНА ЛЕОПОЛЬДА РОБЕРА
Предоставим Этторе Карафа взбираться по горным тропам, а сами, в расчете опередить его, направимся, с позволения читателей, по главной дороге, ведущей из Неаполя в Рим, — по той самой, какою ехал наш посол Доминик Жозеф Гара, — и, не останавливаясь ни у лагеря в Сессе, где маневрировали войска короля Фердинанда, ни у башни Кастеллоне близ Гаэты, ошибочно называемой гробницей Цицерона, без всякой задержки, обогнав даже коляску нашего посла, которую галопом мчит четверка лошадей, так что она быстро движется по склону Кастеллоне; тем не менее, мы ее опередим в Итри, где Гораций, направляясь в Брундизий, отведал угощение Капитона и переночевал у Мурены: Murena praebente domum, Capitone culinam. 50
Теперь же, то есть в ту эпоху, куда наше повествование переносит читателей, городок Итри более не urbs Mamurrarum 51; в числе его четырех с половиною тысяч обитателей уже нет людей столь знаменитых, как прославленный римский законник или зять Мецената.
К тому же мы не нуждаемся здесь в пище, и проситься на ночлег нам не надо; речь идет лишь об остановке на несколько часов у местного каретника, где наш посол не преминет к нам присоединиться, ибо он ехал по очень плохой дороге.
Дон Антонио делла Рота — так именуют его не только за благородное происхождение, которое он возводит к испанцам, но и за особое изящество, с каким он придает столь непокорному ясеню и вязу форму колеса, — живет в доме возле почтовой конторы, напротив гостиницы «Del Riposo d'Orazio» 52, в чем сказывается и предусмотрительность, и ум ее хозяина. Название гостиницы говорит о притязании на честь занимать то самое место, где некогда стоял дом Мурены. Дон Антонио делла Рота весьма прозорливо рассудил, что, обосновавшись возле почтовой конторы, где путникам приходится менять лошадей, и против гостиницы, где они закусывают, привлеченные напомнившей им о себе античностью, он может быть уверен, что ни одна повозка, разбитая всем известными дорогами, где карета самого Фердинанда дважды опрокидывалась, не преминет остановиться здесь для починки.
И действительно, вследствие нерадивости чиновников, ведающих главными дорогами его величества Фердинанда, дела дона Антонио шли превосходно; поэтому наши читатели при входе к нему не удивятся, услышав веселые звуки местного тамбурина в сочетании с испанской гитарой — знак радостного настроения.
Впрочем, помимо предрасположения к веселью, которое возникает у всякого коммерсанта, когда предприятие его процветает, у дона Антонио в тот день было особое основание ликовать: он выдавал дочь Франческу за своего старшего работника Пеппино, которому собирался, отойдя от дел, передать заведение. Итак, если мы проследуем по темному проходу, который тянется сквозь все здание, и бросим взгляд вокруг, то убедимся, что, насколько фасад, выходящий на улицу, суров, а двор пустынен и тих, настолько внутренний дворик привлекателен и оживлен.
Та часть владения дона Антонио, куда мы проникли, состоит из террасы с балюстрадой и лестницей в шесть ступенек; она спускается во двор, который покрыт особого рода глиной и служит во время жатвы гумном; и двор и терраса представляют собою просторную беседку, ибо над ними густо переплелись виноградные лозы — они свисают с соседних деревьев и цепляются за стену дома, покрывая зеленым узором весь побеленный фасад. Тень от листвы, колышущейся при каждом дуновении ветерка, смягчает чересчур резкую белизну стены, и, при содействии самой природы, она прекрасно сочетается с красной черепицей крыши, четко вырисовывающейся на темно-синем небе. Солнце заливает все это теплыми утренними тонами ранней осени и, проникая сквозь прорези густой листвы, покрывает золотистыми бликами мраморные плиты террасы и утрамбованную глину двора.
За садом тянется тополевая рощица; беспорядочно посаженные деревья связаны между собой длинными лозами, с которых свисают кисти винограда, слава и украшение этого райского уголка; темно-красных кистей так много, что каждый прохожий считает себя вправе сорвать кусок лозы, чтобы полакомиться или утолить жажду; дрозды же, зяблики и воробьи клюют отдельные виноградинки, подобно тому как прохожие срывают целые кисти. Несколько кур разгуливают между вязами под бдительным оком важного, почти неподвижного петуха; они также не пренебрегают добычей: то подбирают упавшие ягоды, то взлетают к нижним кистям, и порою даже повисают на них, ухватившись за них клювом и дав волю своей прожорливости. Но что этой роскошной природе до воров, мародеров и дармоедов! Все равно урожая винограда достанет на нужды будущего года; самые щедрые дары Провидения и созданы для душ бездеятельных и умов беззаботных!
За садом виднеются склоны Апеннинских гор, где в старину жили суровые пастухи-самниты, что заставили пройти под ярмом легионы Постумия, и непобедимые марсы, с которыми избегали воевать римляне, еще две тысячи лет назад старавшиеся превратить их в своих союзников. Здесь-то и скрывается, множась при каждой политической встряске, терзающей равнину и долины, дикое и непокорное племя разбойников.
А теперь, когда занавес поднят, выведем на сцену актеров.
Их три группы.
Первую, возглавляемую метром Антонио делла Рота, составляют люди, именующие себя разумными не потому, что разум пришел к ним, а потому, что ушла молодость; они сидят на террасе, за столом, уставленным бутылками с высоким горлышком и соломенной оплеткой.
Вторая группа состоит из юношей и девушек; они танцуют тарантеллу или, вернее, тарантеллы, а верховодят ими Пеппино и Франческа — жених и невеста, которым предстоит вскоре стать супругами.
Наконец, третью группу образуют музыканты: один из них бренчит на гитаре, двое других бьют в баскские бубны; на нижней ступеньке лестницы, спускающейся с террасы во двор, восседает гитарист; еще двое стоят рядом с ним, чтобы не стеснять своих движений и иметь возможность в определенные моменты, подобно игре на органе, ударять по тамбуринам локтем, головой или коленом.
Наблюдает за собравшимися единственный зритель — молодой человек лет двадцати — двадцати двух; он полусидя привалился к почти развалившейся стене, отделяющей владение дона Антонио от двора его кума и соседа шорника Джансимоне, так что трудно сказать, где этот юноша находится в гостях: у шорника или у каретника.
Зритель этот, хотя он сидит неподвижно и с виду совершенно равнодушен, вызывает явное беспокойство и у Антонио, и у Франчески, и у Пеппино: их взгляды, поминутно обращаемые к нему, красноречиво говорят, что было бы предпочтительно, если бы неудобный сосед устроился где-нибудь подальше, а лучше бы и вовсе отсутствовал.
Поскольку остальные персонажи, которых мы представили читателям, являются в нашей драме всего лишь статистами или вроде того, в то время как этому юноше предназначена в ней довольно значительная роль, мы им сейчас и займемся.