— Я вам уже сказала, сударь, что я капризна, что у меня тяжелый характер. Я забыла еще сказать, что любопытна.

Петрус поклонился, готовый удовлетворить любопытство прекрасной посетительницы.

— Откуда вам известно мое имя? — продолжала девушка.

— Я прочел его на стенках вашей кареты, — улыбнулся Петрус.

— А, фамильный герб! Так вы разбираетесь в гербах?

— Разве я не имею с ними дело каждый день? Исторический живописец не может не знать, что со времени взятия Константинополя до взятия Берген-оп-Зома герб Ламот-Уданов побывал на всех полях битвы, так и не встретив равного в доблести!

Петрус, словно король, выдал свидетельство о храбрости и знатности. Он говорил подчеркнуто почтительно, но это прозвучало так неожиданно, что лицо наследницы Ламот-Уданов залилось краской.

Тщеславию старой дамы тоже польстили слова Петруса, и она бросила на художника благосклонный взгляд.

— Ну что ж, сударь, — проговорила она милостиво, чего никак нельзя было ожидать от чванливой старухи, — раз вы знаете, как зовут мою племянницу, остается условиться о времени и оставить наш адрес.

— Я в любое время к вашим услугам, сударыня, — отвечал молодой человек с почтительностью, продиктованной тем, что старая дама сменила тон, — что же касается адреса принцессы де Ламот-Удан, кто же не знает, что ее особняк находится на улице Плюме против особняка Монморенов, рядом с домом графа Абриаля?

— Хорошо, сударь, завтра в полдень, если угодно, — опять заливаясь краской, предложила девушка.

— Завтра в полдень я к вашим услугам, — отвесив низкий поклон обеим дамам, сказал Петрус.

Дамы сели в карету, а художник поднялся к себе в мастерскую.

Мы уже говорили, что Петрус был честен. Однако в разговоре с мадемуазель де Ламот-Удан он позволил себе солгать, да еще как!

Петрус уверял, что все знают адрес Ламот-Уданов, но двумя месяцами раньше он и сам его не знал: ему помог случай.

Если не считать жителей предместий Сен-Жак и Сен-Жермен, немногие парижане знают ту часть Внешних бульваров, что проходят от заставы Гренель до заставы Гар, охватывая с юга весь левый берег так же, как от заставы Гар до заставы Гренель, то есть с севера, эту часть Парижа опоясывает Сена. Эти бульвары протяженностью в четырнадцать-пятнадцать километров обсажены четырьмя рядами деревьев, образующими две боковые аллеи. Зеленая трава устилает бульвар от края до края, и для того, кто пожелал бы погулять в одиночестве или помечтать вдвоем в тенистых аллеях парка, лучшего места, чем Южный бульвар, не найти.

Есть женщины, которые никогда не показываются в общественных местах во время спектаклей, концертов, прогулок и доходят в своем стремлении к уединению до затворничества, выходя лишь в церковь; некоторые из таких дам, совершенно успокоенные безлюдностью этой тенистой Фиваиды, в те годы приезжали сюда летними вечерами покататься в коляске и какой-нибудь прилежный юноша, зубривший учебник под высокими кронами, провожал зачарованным взглядом улыбающихся красавиц Сен-Жерменского предместья, проносившихся по дорожкам, словно призраки знатных дам былых веков.

Самая красивая, веселая, счастливая среди этих молодых женщин проезжала здесь летом в открытой коляске, зимой — в закрытой; мы уже встречали ее в этой книге дважды: сначала у изголовья Кармелиты, в другой раз — совсем недавно, в доме Петруса; очаровательную женщину звали мадемуазель Регина де Ламот-Удан. Это была дочь маршала Бернара де Ламот-Удана.

Впервые Петрус увидел ее примерно за полгода до описываемых нами событий; произошло это чудесным летним вечером.

Молодой художник был один на главной аллее бульвара, обсаженной четырьмя рядами деревьев, и смотрел вдаль, в сторону Дома инвалидов, любуясь закатом. Вдруг в конце аллеи он увидел в облаке золотой пыли двух всадников. Лошади скакали наперегонки и напоминали двух коней, вырвавшихся из солнечной колесницы.

Петрус отошел в сторону, давая всадникам дорогу. Как ни стремительно они пронеслись мимо, он успел разглядеть их лица. Мы сказали «два всадника»; нам следовало бы написать: «всадник и амазонка».

Амазонкой оказалась высокая девушка; она была сложена, как Диана-охотница; на ней был серый фуляровый костюм для верховой езды и серая шляпа с зеленой вуалью; в ее посадке, манерах, лице было нечто от очаровательной Дианы Верной, лишь недавно созданной фантазией Вальтера Скотта и представленной на суд восхищенных читателей. В то же время она напоминала прелестную Эдме, чей призрак г-жа Санд, быть может, уже видела проплывающим в туманной дымке над Корлейской долиной.

Девушка гордо сидела на взмыленном вороном коне; она твердо и умело управляла им, обуздывая все его капризы, что свидетельствовало о большом опыте такого рода; несмотря на быстрый бег коня, она поддерживала с сопровождавшим ее всадником разговор: ловкая наездница к тому же еще обладала хладнокровием.

Ее сопровождал старик лет шестидесяти — шестидесяти пяти, красивый и осанистый, одетый в зеленый жакет, белые панталоны и французские сапожки; на нем была большая черная фетровая шляпа, из-под которой виднелись белые, словно напудренные, волосы, подстриженные как это было принято во времена Директории. Можно было не смотреть на розетку из разноцветных орденских ленточек в петлице всадника: было и так ясно, к какому классу общества он принадлежит. Густые брови, жесткие усы, кончики которых свисали ниже подбородка, немного резкое выражение лица — все выдавало в этом человеке привычку повелевать, и с первого же взгляда было видно, что это один из прославленных военных той эпохи.

Петрусу промелькнувшие старик и девушка показались видением; если бы полчаса спустя они не вернулись и не проскакали снова мимо него, Петрус решил бы, что ему привиделась средневековая красавица в сопровождении отца или старого паладина.

Петрус возвратился домой и хотел было приняться за работу; но работа — ревнивая любовница: она немедленно убегает, если вы подходите к ней с лицом, пылающим от поцелуев соперницы.

На сей раз соперницей была встреча, видение, сон.

Он взялся было за палитру, встал перед мольбертом и попытался провести кистью по полотну, однако тень амазонки парила над ним, отводила его руку, ласково касалась лица.

После часовой борьбы с прекрасным призраком он все-таки начал работать.

Не думайте, что он вышел победителем: он оказался побежденным!

На полотне был набросок: смертельно раненный крестоносец лежит на песке, его перевязывает юная аравитянка; чернокожие рабы, удивленные тем, что она не прикончила собаку-неверного, а помогает ему, поддерживают голову умирающего; юная девушка на заднем плане собирается зачерпнуть рыцарским шлемом воды из источника, осененного тремя пальмами.

Когда Петрус вернулся с прогулки, этот набросок показался ему точной аллегорией его собственной жизни. В самом деле, разве не был он рыцарем, раненным в неравном бою с жизнью, в которой всякий художник — крестоносец, предпринимающий долгое и опасное паломничество к Иерусалиму искусства? И разве не была встреченная им амазонка доброй феей по имени Надежда — той, что всякий раз, как начатый труд оказывается человеку не по силам, выходит из своего водяного грота и, подобно Венере-Афродите, по капле роняет с мокрых волос росу, освежающую путника?

Прекрасный символ, родившийся в воображении Петруса, так его поразил, что художник решил воплотить его в материальную эмблему своей жизни. Взяв в руки скребок, он в одну минуту убрал головы аравитянки и рыцаря, потом придал крестоносцу собственные черты, а девушку сделал похожей на амазонку.

Вот в каком душевном состоянии он принялся за работу, и это сейчас дало нам основание утверждать, что он оказался не победителем, а побежденным.

С тех пор он четыре месяца не видел девушку, вернее было бы сказать — не пытался увидеть. Но случай, столкнувший их в первый раз, снова свел их однажды в январе 1827 года; это произошло на пустынном бульваре солнечным ослепительно снежным утром, когда благородная красавица выехала на прогулку в крытой коляске.