К тому же не забывайте, что г-жа Пелюш была не родной матерью, а мачехой Камиллы, и в этом качестве не испытывала к дочери мужа, то есть к чужой, той любви и нежности, какую питает мать к своему ребенку. Не без ревности наблюдала она за тем, как расцветает пленительная красота Камиллы, легко затмевающая ее жесткую и недобрую красоту. Она завидовала тому, как ее падчерица почти без труда обнаруживает у себя те таланты, к которым сама г-жа Пелюш чувствовала глубочайшее презрение, но которые, как она видела, ценили и восхваляли другие. Наконец, мачеха Камиллы не без раздражения замечала, как Анри, которого она не могла не находить очень красивым, очень изящным, очень образованным, увлечен Камиллой, и у нее создалось твердое внутреннее убеждение, несмотря на всевозможные знаки уважения с его стороны, что если бы он встретил ее, Атенаис, в том возрасте и в том положении, в каком он встретил Камиллу, то не только бы не влюбился в нее, но даже не обратил бы на нее ни малейшего внимания.
Из всех этих рассуждений становится ясно, что та капелька радости, какую, по утверждению Ларошфуко, чувствует сердце человека, узнавшего о несчастье, которое постигло его лучшего друга, эта капелька радости превратилась в сердце Атенаис в полную и совершенную радость, когда она узнала о несчастье, поразившем Камиллу, а поскольку под предлогом своей нежной привязанности к падчерице Атенаис желала до конца вкусить это приятное чувство, составляющее, как говорят, наслаждение богов и в особенности богинь, она дала понять супругу, что всякая тайна, окружавшая финансовый крах г-на Анри и сокрытая от г-на Пелюша, стала бы оскорбительной для него.
Поэтому, как только друзья, собравшиеся на церемонию подписания контракта, деликатно удалились вслед за мэром Вути, г-н Пелюш предъявил своему другу Мадлену нечто вроде официального требования: поставить его в известность о событиях, повлекших за собой разрыв намеченного брачного союза между его дочерью и г-ном Анри де Норуа.
Мадлен сообщил об этом новом осложнении Анри, и поскольку тайна эта принадлежала не только бывшему торговцу игрушками, то он спросил у крестника, как ему следует поступить.
— Следует все рассказать, — ответил Анри. — Требование господина Пелюша законно.
Быть может, уступая пожеланиям своего несостоявшегося тестя, Анри где-то в глубине сердца питал надежду, которая неизменно живет в сознании тех, кто исполняет мучительный долг: им кажется, что, чем неукоснительнее они будут его соблюдать, тем большую признательность смогут снискать за это. Но, во всяком случае, какова бы ни была причина, определившая решение Анри, он не колебался ни минуты, и в то время как он и его брат садились на лошадей — Анри хотел показать брату великолепное поместье, от которого ему пришлось отказаться, — Мадлен направлялся в замок, где его ожидали, составив нечто вроде трибунала, г-н и г-жа Пелюш и Камилла.
Не стоит и говорить, что Камилла, настроенная в пользу обвиняемого, хотела сложить с себя обязанность судьи, но, повинуясь взгляду Атенаис, пожелавшей в полной мере насладиться переживаниями падчерицы, отец не допускающим возражений тоном велел ей оставаться на месте.
Мадлен вошел; при других обстоятельствах он рассмеялся бы в лицо такому преисполненному серьезности чванству буржуазии, королевы той эпохи, которую мы пытаемся описать и олицетворением которой является г-н Бертен на своем курульном кресле; однако он слишком близко к сердцу принимал горе двух несчастных молодых людей. И когда, войдя, он увидел Камиллу, подносившую платок к глазам, у него так сильно защемило сердце, что никакое насмешливое чувство не могло примешаться к испытываемой им печали.
— Вот и я, — сказал он. — Какого черта вы от меня хотите?
Господин Пелюш указал ему на стул жестом председателя, указывающего обвиняемому на скамью подсудимых.
— Мы хотим знать, — ответил ему г-н Пелюш тем же тоном, каким на дисциплинарном совете он допрашивал провинившихся национальных гвардейцев, — мы хотим знать во всех подробностях причины, заставившие господина Анри де Норуа отказаться от подписания уже готового брачного контракта между моей дочерью и им. В этом отказе, вы должны сознавать это, мой дорогой Мадлен, — и, чтобы вопрос прозвучал более торжественно, он предпочел не обращаться к другу на «ты», — есть нечто, что должно быть прояснено, чтобы убедить нашу щепетильность в том, что торговый дом Пелюша, известный своей коммерческой честностью и своевременностью своих платежей, ни при чем в этой катастрофе; поскольку, поверьте мне, мой дорогой Мадлен, что случившееся сегодня — это настоящая катастрофа. Говорите же, мы вас слушаем.
Мадлен в свою очередь взял слово и, ничего не опустив, поведал историю Анри начиная с его рождения и кончая приездом дона Луиса. Господин Пелюш отлично помнил заговор военных в 1820 году и эмиграцию в колонию «Сельский приют», возглавляемую генералом Лаллеманом. Но он ничего не знал о том, что она была уничтожена вице-королем Мексики. Он слушал с определенным интересом о скитаниях графа де Норуа, посетовал, что письмо Мадлена слишком поздно нашло графа, однако признал при этом, что для последнего было бы лучше, если бы оно вообще до него не дошло, потому что эта задержка позволила графу жениться на одной из самых богатых наследниц Южной Америки. Он одобрил его возвращение во Францию, распоряжения, отданные им Мадлену, но осудил уничтожение тайной записки, ведь Мадлен мог внезапно умереть, и тогда у г-на де Норуа больше не было бы никакой возможности заявить о своих правах; он порицал Мадлена, ибо тот, зная, что у него в любой момент могут потребовать обратно имущество крестника, не сделал из Анри, в предвидении этого события, коммерсанта. Господин Пелюш какое-то время колебался, не зная, признал бы он на месте Мадлена права дона Луиса, но в конце концов пришел к выводу, что отрицать их значило бы злоупотребить доверием.
Однако он громко раскричался, когда узнал, что Анри отказался от половины состояния, которую дон Луис предложил брату. Он поинтересовался у Мадлена, какова общая величина этого состояния. Оцененное еще графом де Норуа в 1820 году в тридцать тысяч франков, ввиду роста стоимости недвижимости и прибыли, полученной от его продажи по частям, оно, вероятно, достигло бы теперь цифры в шестьсот тысяч франков. Он подсчитал: приняв предложение брата, Анри остался бы владельцем трехсот тысяч франков, что вместе с состоянием Мадлена, учитывая проценты с денег, одолженных им двадцать пять лет назад графу, составило бы в общей сложности около четырехсот тысяч франков. А эта общая сумма в четыреста тысяч франков была так близка к той цифре, которую он требовал от своего зятя, что, быть может, еще было средство все уладить, если Анри принял бы это предложение. И в конце концов он пожелал убедиться, переговорив с доном Луисом, не изменились ли у того намерения в отношении раздела состояния.
Хотя Мадлен полностью одобрил решение своего крестника и поддержал его отказ от такого раздела, он, увидев, насколько велико горе двух молодых людей, и заметив во взгляде Камиллы сначала вновь зародившуюся надежду, а потом и радость, когда ее отец вернулся к этому расстроившемуся союзу, не счел себя вправе отвечать, не воззвав вторично к решимости Анри. И поскольку Мадлен прекрасно понимал, что целью разговора, который г-н Пелюш хотел иметь с доном Луисом, было поставить ультиматум Анри, он повиновался желанию отца Камиллы и сам попросил его не покидать замок, не переговорив с обоими молодыми людьми либо вместе, либо по отдельности.
Госпожа Пелюш отважилась заметить, что Анри теряет свой титул графа и свое родовое имя; но г-н Пелюш произнес длинную речь, в которой он обрушился на предрассудки, и заявил, что всегда стоял выше них и на этот раз также готов попрать их.
Мадлен оставил Камиллу, нежно обнимающей и целующей отца в благодарность за эту философскую тираду, и отправился на поиски молодых людей, уехавших верхом.
Он еще издали увидел, как они возвращаются в полном согласии, как два никогда не расстававшиеся брата. Лицо Анри было печально, но спокойно; оно выражало ту безмятежность, которую придает сознание выполненного долга.