Но за это гостеприимство, предоставляемое людям, которых преследовал Росас, Монтевидео вызвал ненависть диктатора.

Он запретил Монтевидео принимать эмигрантов из Буэнос-Айреса — в противном случае он грозил этому городу своим гневом.

Монтевидео не обратил ни малейшего внимания на угрозы Росаса.

Тогда в тысяча восемьсот тридцать восьмом году между двумя народами была объявлена война, которая длится до сих пор.

Мой отец одним из первых встал под знамена Восточной республики. Он участвовал во всех сражениях с тысяча восемьсот тридцать восьмого года по тысяча восемьсот сорок второй год, то есть до того времени, когда мы были разбиты при Арройо-Гранде.

Я говорю, «когда мы были разбиты», потому, что это был мой первый опыт войны.

В армии Росаса было четырнадцать тысяч человек — эта цифра вызывает улыбку у вас, жителя европейского континента, служившего солдатом в армиях в четыреста-пятьсот тысяч человек. Но тот, кто умирает за родину, пусть даже она, как Спарта или Монтевидео, насчитывает всего триста двадцать тысяч жителей, приносит родине такую же жертву, как тот, кто умирает за сорокамиллионный народ, потому что он отдает ей все, что в силах отдать, — свою жизнь. Поэтому не смейтесь над слабостью этой армии, ведь мы, еще более слабые, смогли выставить против Росаса всего две тысячи человек.

И действительно, все силы Восточной республики состояли из четырехсот солдат под командованием генерала Медина и еще четырехсот — под командованием моего отца, а также из тысячи двухсот рекрутов, которыми командовал полковник Пачеко-и-Обес.

Эти три отряда сошлись вместе под огнем вражеского авангарда, и четыре или пять тысяч волонтёров, в большинстве своем изгнанники, покинувшие свою настоящую родину, присоединились к ним, образовав два легиона — один французский, другой итальянский, принадлежавшие французской и итальянской колониям Монтевидео.

И тогда миру предстало одно из тех зрелищ, которые только патриотизм способен явить взору изумленных народов: шесть тысяч плохо организованных, почти безоружных людей отстаивали каждую пядь земли у армии Росаса. Мы двигались по местности, выжженной врагом, а под нашей защитой среди нас шли семьи беглецов, и, хотя присутствие этих людей создавало дополнительную опасность для их защитников, мы прикрывали их отход до самого Монтевидео.

Ведь для тех, кто попадал в руки Росаса, не могло быть пощады.

Приведу три примера.

Полковник Себалларан был убит. Его тело, оставленное нами, было найдено на поле сражения, и его голову принесли Росасу.

Росас три или четыре часа катал голову ногой, наступив на нее подошвой, и плевал на нее. Потом он узнал, что другой полковник, собрат убитого по оружию, попал к нему в плен. Первым его порывом было отдать приказ о расстреле пленника. Но он передумал; вместо смерти он приговорил его к пытке. В течение трех дней заключенный был прикован к стене своей тюрьмы таким образом, что всякий раз, когда он открывал глаза, его взгляд падал на эту отрезанную голову, выставленную перед ним на столе.

Полковник Видела, бывший губернатор Сан-Луиса, был приговорен Росасом к расстрелу. В момент казни сын осужденного бросился на грудь отцу.

«Оттащите его», — приказал Росас.

Но сына нельзя было оторвать от отца.

«Ну что же, — произнес Росас, потеряв терпение, — расстреляйте их обоих!»

Отец и сын упали мертвыми, так и не разжав объятий.

В одном из небольших селений вблизи Корриентеса Росасу попалась восемнадцатилетняя девушка, принадлежавшая к одной из лучших семей Буэнос-Айреса. Она была соблазнена двадцатичетырехлетним священником и бежала вместе с ним.

Они считали себя мужем и женой, эти бедные дети, и зарабатывали средства к существованию, открыв нечто вроде школы.

Корриентес попал в руки Росаса. Двое беглецов были схвачены и доставлены к диктатору.

«Расстреляйте их», — приказал он.

«Но, ваше превосходительство, — заметил тот, кто получил приказ, — Камилла о'Горман, так зовут девушку, на восьмом месяце беременности».

«Окрестите чрево», — ответил Росас.

Росас был добрым христианином и желал спасти душу ребенка.

Чрево окрестили, Камилла о'Горман была расстреляна.

Три пули прошли сквозь руки несчастной матери, которая инстинктивно прикрыла ими свое неродившееся дитя.

XXXV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ИСАВ ДАРОМ ОТДАЛ СВОЕ ПРАВО ПЕРВОРОДСТВА

— Я так долго рассказываю вам о преступлениях Росаса, — продолжал дон Луис, — для того, чтобы вы хорошо представляли, с каким человеком мы имеем дело и насколько священна для нас та война, которую мы ведем с ним; во имя ее мы должны отдать наш последний грош и пролить последнюю каплю нашей крови.

Мой отец показал мне пример, и я последую ему.

Первого января тысяча восемьсот сорок третьего года восточная армия, собравшаяся на высотах Монтевидео, увидела приближавшуюся вражескую армию, но, вместо того чтобы искать убежища за стенами города, она удовольствовалась тем, что попросила дать ей провиант и снаряжение, и, оставив город на попечение жителей, которых ей надлежало защищать, отошла на равнину, чтобы иметь свободу маневра, и сказала городу: «Обороняйся сам и рассчитывай на нас».

Райт, день за днем описавший историю нашей борьбы с Росасом, изобразил положение Восточной республики после битвы при Арройо-Гранде и завершил рассказ о тысяча восемьсот сорок втором годе следующими мрачными строками.

«Декабрьское солнце, погрузив свои лучи в океан, оставило нас: разбитых за своими пределами, без оружия, без солдат, даже внутри своих пределов, без воинского снаряжения, без денег, без доходов, без кредита».

Таким образом, положение Монтевидео было почти безнадежным.

К счастью, нашелся один человек, который, когда все уже отчаялись, вовсе не потерял надежды.

Этим человеком был полковник Пачеко-и-Обес.

Его воззвания, полные энергии, его вера в победу общенародного дела возродили угасший энтузиазм и воодушевили жителей, и, как я уже сказал, ему первому после сражения при Арройо-Гранде удалось собрать отряд в тысячу двести человек и объединить вокруг себя силы сопротивления.

Генерал Ривера стал главою Республики.

Третьего февраля тысяча восемьсот сорок третьего года он образовал новое министерство. Общественное мнение выдвинуло на пост военного и военно-морского министра полковника Пачеко: он получил это назначение. В том положении, в котором мы находились, военный министр был своего рода диктатором.

Все, кто мог носить оружие, были призваны в армию, ничто не могло освободить их от службы.

Не допускалось ни одного исключения.

Военный министр издавал указы и лично следил за их исполнением.

Первый его указ гласил:

«Родина в опасности.

Кровь и золото граждан принадлежат родине. Тот, кто откажет родине в своем золоте и своей крови, будет наказан смертью».

В тот день, когда был опубликован этот указ, мой отец отнес в министерство финансов около миллиона в золотых и серебряных монетах, драгоценностях, бриллиантах и столовом серебре.

К слову, жесткая политика военного министра коснулась и его собственной семьи.

Вражеская армия приближалась; предстояли сражения; нужно было найти достаточно большой дом, чтобы разместить в нем госпиталь; полковник заметил, что его собственный дом как раз отвечает этим требованиям. Он выселил из него свою мать и своих сестер.

«Но наша мать больна, она окажется без крыши над головой», — сказали ему сестры.

«Не может быть, — ответил полковник, — чтобы во всем Монтевидео не нашлось двери, открывшейся, чтобы дать приют матери военного министра».

Дом моего отца распахнул свои двери. Мы приютили больную мать и обеих сестер-изгнанниц, а осажденный город получил госпиталь.

Два молодых человека, двоюродные братья министра, понадеявшись на свое родство с ним, не подчинились указу, который превращал в солдат всех, кто был способен носить оружие. Министр приказал взять обоих в их же домах и препроводить в армию.