Не прошло и четырех дней, как Камилле стало казаться, будто эта нежная влюбленность продолжается уже долгие годы, и девушка была уверена, что это чувство будет длиться до тех пор, пока они оба будут живы.
Счастье Анри ни в чем не уступало счастью его невесты. Каждый день он открывал в ней все более серьезные и положительные качества, каждый день он уже заранее чувствовал влияние ее очарования и ее нежной доброты.
Небольшая утренняя прогулка под окнами девушки вошла у него в привычку. И как только бледные лучи света начинали скользить по их стеклам, эти окна почти незамедлительно распахивались. Между верхом и низом шел обмен приветствиями, исполненными такого глубокого участия, словно влюбленные не виделись долгие годы.
Быстро одевшись, Камилла спускалась к своему любимому, и тогда начиналась та поэма радости, для которой день казался слишком короток. Эти радости были простыми, немного наивными; но что может быть более прелестным для влюбленных, чем идиллия?
Несмотря на это непредвиденное развлечение, Камилла строго соблюдала расписание, составленное ею для своего свободного времени. Она, подобно служанке, заботилась о населении птичьего двора. Анри сопровождал ее, когда девушка раздавала пищу всему пернатому народцу; он разделял ее радости, ее удивление, ее детское восхищение. Затем то одни, то в сопровождении г-на Пелюша, не упускавшего такой возможности попробовать себя в роли владельца поместья, они навещали крестьян, работающих либо в парке, либо на полях.
Новость о предстоящей свадьбе быстро разнеслась по деревне, и добрые люди уже упоминали имя девушки, обращаясь с благодарственными речами к своему хозяину.
После завтрака, в то время как г-н Пелюш и Мадлен отправлялись на охоту, молодые люди решали, чем будут заниматься в этот день. Они то шли на прогулку в какой-нибудь прелестный уголок этой округи; то проводили время в лесу или в поле в поисках новых сюжетов для альбома Камиллы; то, наконец, как и в первый раз, отправлялись с визитами милосердия.
Большую часть времени они проводили наедине и, однако, под самой лучшей охраной — под охраной непорочности и чистоты их сердец и их любви.
Они или шли рядом, бок о бок, молчаливые и погруженные в свои мысли, или всю прогулку без умолку болтали, но никогда ни одной фразой, ни одним словом в своих беседах они не намекали на то чувство, которое испытывали друг к другу. Взгляд, улыбка, быстрое пожатие руки — это было все, чем они отвечали необходимости излить свои души; но сердца обоих настолько слились воедино, что эти взгляды, эти улыбки, эти пожатия стоили для них целой тысячи клятв.
Итак, из всех наших героев только Мадлен отдавал себе отчет в истинном течении времени и только он десять раз в день не изумлялся той быстроте, с какой мелькали часы.
Дважды или трижды в течение этой недели Мадлен бранил своего друга за злополучное письмо, которое тот каждый день начинал заново и которому в этой связи угрожала участь покрывала Пенелопы. Он быстро догадался, что г-н Пелюш медлит с сообщением этой важной новости не потому, что ленится или слишком занят, а лишь по одной причине: его достойный друг не знал, как известить суровую Атенаис, что он мог принять такое важное решение, не посоветовавшись с ней.
Будучи человеком дела, Мадлен вскоре решил действовать сам.
В субботу утром, после своей каждодневной прогулки по тому, что он называл владениями своего будущего зятя, г-н Пелюш отправился на розыски гостеприимного хозяина. Не найдя друга в саду, он поднялся в его комнату, но комната Мадлена была пуста. Господин Пелюш принялся всех расспрашивать. Служанка ответила ему, что ее хозяин этим утром уехал в Виллер-Котре, не сообщив ни о цели своей поездки, ни о том, когда он вернется обратно.
После завтрака г-н Пелюш был вынужден, лишившись своего компаньона, к чьему обществу он уже так привык, отправиться на охоту в одиночестве, сопровождаемый лишь Фигаро.
Но это был один из тех дней, что принято называть «черными». Безупречное поведение Фигаро в течение вот уже некоторого времени скорее всего объяснялось присутствием Мадлена. Лишенный этой опеки, пес в один миг вновь; приобрел все свои разбойничьи инстинкты, принесшие ему такую известность. Держа нос и хвост по ветру, он устремился на равнину. Этот головорез бегал по ней на расстоянии километра от хозяина и, будучи слишком сильно занят собственными мелкими развлечениями, не обращал ни малейшего внимания на щелканье его хлыста, на звуки его свистка, на его угрозы и проклятия. Зайцы, куропатки, все кругом разбегались перед этим негодяем, причем так далеко, что г-н Пелюш потратил в их честь добрые полфунта пороха, но ни одна дробинка даже не просвистела мимо их ушей.
Впервые г-н Пелюш вернулся ни с чем. Не стоит и говорить, что он был в подавленном настроении. Как все победители, он восставал против своего поражения, обвиняя в нем всех, за исключением себя самого. Он перекладывал на Фигаро, этого новоявленного Груши, позор этого второго Ватерлоо. Прозвучало даже несколько слегка язвительных обвинений в адрес избранного им же самим правительства, которое г-н Пелюш осмелился заподозрить в том, что оно обмануло его, продав некачественный порох. Но больше всего резких упреков досталось Мадлену. Где он был? Что делал? Почему его не оказалось рядом?
Мадлен не появился к обеду точно так же, как он не появился к завтраку, а на следующее утро г-н Пелюш, из своей комнаты буквально одним прыжком очутившийся в комнате Мадлена, мог убедиться, что его друг не ночевал дома. Это заставило торговца цветами нахмурить брови.
В восемь часов утра Камилла и Анри гуляли в парке. Господин Пелюш, которому теперь стало казаться, что день тянется слишком долго, прошел на кухню, чтобы проследить за приготовлениями рагу из дичи — в глубине души он рассчитывал, что это поможет ему обмануть скуку и огорчение, — и в это время на дороге послышался шум колес, заставивший его выйти на крыльцо.
Господин Пелюш узнал двуколку, доставившую его самого. Он увидел, как она остановилась около решетки двора, и почти тут же из нее со своим обычным проворством выскочил Мадлен.
— Как я рад! — вскричал г-н Пелюш, устремившись навстречу другу. — Признайтесь, что вы странно ведете себя с гостями, которых принимаете в доме, тысяча…
Возможно, впервые в жизни г-н Пелюш собирался выбраниться; но проклятие застряло у него в горле, и в то же мгновение он сделал шаг назад.
В просвете окошка, между двумя кожаными занавесками, он заметил бледное лицо в обрамлении двух темных локонов, которое произвело на него впечатление головы Медузы.
Это было лицо г-жи Атенаис Пелюш, которой Мадлен уже подавал руку, галантно превратив свое колено в подножку.
XXX. НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ
Если бы гренадеры, на чью долю выпадала честь маршировать под командованием г-на Пелюша, могли в эту минуту видеть своего бравого капитана, то репутация твердого стоика, которой он пользовался в роте, была бы несколько подмочена.
В одно мгновение краски исчезли не только с его лица, но и с его губ, и к первому движению назад, чисто инстинктивному, он добавил второе, гораздо более позорное.
Должен признать, что лицо г-жи Пелюш и в самом деле не могло успокоить супруга, столь приверженного к безмятежности, столь ненавидевшего ссоры, каким был хозяин «Королевы цветов».
Лицо г-жи Пелюш не только обнаруживало усталость бессонной ночи, но и несло на себе отпечаток бурных, гневных эмоций. Она была бледна, ее веки покраснели и припухли, ее прическа, завитки которой всегда закручивались с методичностью и тщательностью, была в беспорядке; наконец ее сдвинутые брови, ее сжатые губы свидетельствовали о том, что она была в ярости и взрыв мог произойти с минуты на минуту.
Мадлен подал ей свою руку; она даже не соблаговолила поблагодарить бывшего торговца игрушками за его учтивость и внимание и направилась прямо к мужу.
Убежденность, что ему не избежать гнева супруги, частично вернула г-ну Пелюшу смелость. Он попытался улыбнуться и, раскрыв объятия, в свою очередь направился к ней. Госпожа Пелюш не отвергла супружеских объятий, но в то же время и не вернула мужу те два звучных поцелуя, которые тот запечатлел на ее щеках, и сказала ему без всяких околичностей: