В лихорадочном возбуждении, с неподвижным взглядом, он шагал взад и вперед по своей тюрьме; зубы его сверкали; он метался то отчаянными прыжками, то легкими кошачьими шагами.

У него не было ни одной мысли, кроме полного отчаяния, никакой надежды, кроме диких порывов хищного зверя. В четыре шага он мерял свою комнату, потом поворачивался и глубоко вздыхал, взмахивая головой у стены, и опять, и опять повертывался и вздыхал или же раскачивал свою кровать, В голове ни мысли, ни надежды, ни соображений! Он знал только одно — твердил свое Да, когда Богу угодно было говорить Нет.

Много раз стоял он так, безумно, роковой враг самому себе. Непоколебимо было и его Да, ибо никто с ним не соглашался, и его Нет, ибо никто ему не повиновался. А когда холопы преклоняли перед ним колени, это возмущало его против собственных решений.

— Эти глупцы принимают мои повеления, стало быть, и повеления эти глупы! — таков был его вывод.

Так, когда судьба, когда сам Бог подписывался под его Le Roy Ie veuli, on сам восставал против себя и против своих законов и подвергал опасности спасение души своей, чтоб только уничтожить и то и другое.

Если бы в ту пору австрияк лишил его жизни, может быть, это даже было бы к лучшему. Но враги его умолкли; а друзья, сами того не подозревая, стали продолжать их дело, давая ему возможность запятнать себя.

Выкуп был собран ценою крови и молитв. Он был внесен сполна. Граф Лейчестер к епископ Солсбери привезли его.

Леопарда выпустили. Быстро тряхнув головой, словно принуждая себя, он повернулся лицом к западу и двинулся через Нидерланды по направлению к морю. Там его встретили английские пэры. Лоншан, брат его Руанец и многие из тех, которые его любили или боялись.

Угрюмый и голодный, он быстрыми шагами прошел свободно, когда все расступились, к галерее и там, запахнувшись в свой плащ, принялся одиноко шагать по мосточку. Все время, пока его везли на запад, он глаз не сводил с востока, с далеких от его королевства стран, где думалось ему, лежит его сердце.

В Денвиче его встретила королева-мать. Он как будто не узнал ее.

— Сын мой! Сын мой, Ричард! — воскликнула она, опускаясь перед ним на колени.

— Встаньте, ваше величество! — просил он. — Мне предстоит много дел.

Как бешеный, помчался он в Лондон через серые равнины Эссекса, тотчас снова короновался, затем пошел на север со своими войсками, чтоб опустошить Линкольншир. Он срывал с лица земли целые замки, требовал безжалостной кары, невероятных даней и недоимок. Пробыв в середине Англии всего три месяца, он воздвиг там целый ряд костров дымящейся крови. Затем он совсем покинул этот край, таща за собой обобранных людей и отобранные деньги и оставляя воспоминание о каменном лице, которое смотрело все на восток, о безжалостном мече, о душе, витающей где-то в вышине. Сложилось предание, будто приходил в Англию какой-то рыцарь-великан, не говоривший по-английски, не делавший никому добра, бесстрашный, безжалостный, холодный, как чужая могила. Спросите англичанина, что он думает о Ричарде Да и Нет — и он ответит:

— О, это был король без жалости, без страха и любви. Не признавал он никого на свете — ни Бога, ни врага Господня, ни несчастных людей. Если страх Божий — начало премудрости, то любовь к Нему — венец ее. Как же король Ричард мог любить Бога, когда он не боялся Его? Как могли мы любить его, когда чересчур его боялись?

Ричард переправился в Нормандию. В Гонфлере его встретили любившие его. Но он отплатил им злом: он словно не узнал и этих людей.

Гастон Беарнец, сверкая радостными глазами, вприпляску прибежал на набережную, чтоб первому расцеловать его. Ричард, дрожа в лихорадке (или что-то вроде того), подал ему сухую, пылавшую руку, но не взглянул на него: он не спускал жадных глаз с востока. Де Бар, изменивший своим верноподданническим чувствам из любви к нему, не получил ни слова благодарности. Быть может, Ричард узнал хоть аббата Мило или хоть своего худощавого добренького капитана Меркаде; но ни тому, ни другому он не сказал ни слова. Друзья были поражены: перед ними была все та же блестящая оболочка короля Ричарда, но в ней поселилось что-то новое, ненавистное. В эгом они убедились на деле.

Предстояло совершить много славных дел — война, ассизы, подавление разбоев от моря до Пиренеев. И Ричард совершил все это, но, Боже, в каком ужасном и поспешном виде! Казалось, каждое необходимое деяние изводило его вконец, и никакое насилие не доставляло ему утешения. Казалось, он хотел прожить жизнь свою с отчаянной быстротой, стремясь скорее просто наполнить как-нибудь свое время, чем с пользой употребить его; он мчался к какому-то неведомому и ему одному известному концу.

После вторичного венчания на царство, его первым делом в Нормандии была осада пограничных замков, сворованных у него французами. Одним из них оказался Жизор. Ричард не пожелал приблизиться к нему, а как бы повел осаду из Руана, словно слепой, играющий в шахматы; большой замок сдался в шесть недель. Тут Ричард совершил еще одно дело, которое раскрыло глаза Гастону на его настроение. Он послал в дар старику-священнику церкви святого Сульпиция большую сумму; но ему сказали, что старик умер, и что почти весь храм Божий, в котором он отправлял службу, предан огню королем Филиппом. Лицо Ричарда вдруг потемнело, постарело.

— Так и я вижу отсюда самого Филиппа! — молвил он.

И сжег дотла, сравнял с землей замок Жизор, его церкви и жилища горожан. Он приказал, чтобы камня на камне не осталось — так и было сделано. Когда услышал об этом Гастон Беарнец, он щелкнул пальцами и сказал:

— Теперь я знаю, наконец, что терзает моего короля. Он видел свою утраченную любовницу.

В Нормандии Ричард поступал до того безжалостно, что по всему этому прекрасному герцогству распространилась страшная слава о нем как о чудовище. На крутом утесе Анделиса он выстроил громадный замок, повисший, как грозовая туча, над плоскими берегами Сены. Он дал ему название, совсем не подходяще к его лихорадочному настроению.

— Пусть здесь поднимется в один год Замок-Весельчак'. — приказал он. — Гоните на работу всех, до последнего, жителей Нормандии, если понадобится.