Отличаясь от Мантуанца [50] столько же по природе, сколько по размерам, я воспеваю не столько оружие, сколько человека; не столько снаряжение оскорбленного короля-христианина, сколько сердце в его личных порывах; не столько самые договоры, сколько муки от переговоров; не столько особ, сколько простых смертных; не столько представления, сколько самих актеров. Оружие, как и самая мода на него, — дело преходящее: не сегодня-завтра оно выйдет из употребления. Люди же остаются: они живут, и вечно бьют ключом их сокровенные силы.

Мне хочется привести к доброму концу повествование. Посему умолчу о многом вроде того, как оба короля барахтались в грязных распрях в городе Везеле; как Джон Мортен остался один кусать себе ногти, а Элоиза — рыдать у подножия Креста; как полчища христиан, словно запыленные змеи, извивались вниз, к белесоватым берегам Роны; как одни из них сели на корабли в Марселе, а другие сберегали свои животы в ущерб своим подошвам. Не стану рассказывать, что у короля Ричарда его королевская галера «Волнорез» была красна так же, как и ее мостик, а над мачтой развевался дракон и что она была грозна покрывавшими ее щитами. Не скажу, кто именно отправился искать приключений и кто остался. Не буду следить за тем, как бесчисленные суда то покоились на водах, точно стая чаек, то возмущали море до бешеной пены. Не поведаю и о том, как ехали наши путники, каких мук натерпелись они, какие мольбы возносили они в часы смертельной опасности, какие обеты произносили и не исполняли, что думали и как потом стыдились своих дум.

Довольно с вас одного: красная галера вмещала в себя короля Ричарда, а король Ричард — свои собственные мысли. Всегда рядом с «Волнорезом» плыл корабль «Гордый Замок», а на нем сидела Жанна со своими женщинами, лелея в себе надежды и новое страшное чудо, совершавшееся в ней.

Молитва пристала женщине, а также нескончаемые думы. Можно себе представить, как Жанна никогда не оставляла кормы во весь бесконечный долгий белый день, всю палящую ночь. Всегда, если не виделась, то чувствовалась здесь эта тихая статуя, сидевшая особняком, упершись локтями в колена, подперев подбородок ладонью, словно Норна [51] , читающая судьбы людей в звездной пелене ночи. В ночных ли потемках, когда корабли дремали под мерцанье звезд, светлым ли днем, когда они неслись вперед, гонимые морскими валами, и только и было слышно в воздухе, как плещутся воды о бока кораблей, откуда-то доносился чей-то (не Жаннин) женский голос, как будто далеко и тихо напевавший какую-то щемящую сердце крылатую молитву.

Катерина! О, Святая!

Уже близко ночь глухая!

И люди на корабле жадно прислушивались к баюкающему ладу таинственной песни. А в то же время, лежа на своей львиной шкуре, Ричард приподымал свое лицо в бесконечное пространство. И ночная тьма дрожала от его благородного голоса:

Владычица, царица ангелов,

Владычица, роза без шипов,

Владычица, невинная юность,

Владычица, звезда морей,

Ты блещешь ярче всех других!

Как только этот напев наполнял ночную тишь, голос женщины тотчас же начинал дрожать и замирал. Ричард, задерживаясь на каждом стихе, затягивал жалобный припев, — и затем снова слышался плеск ночных зыбей, чудились крики невидимых птиц.

Но это не часто случалось. Большей частью герой не спал всю ночь напролет или чуть дремал и не говорил ни с кем: в его уме ворочались великие подвиги, которые предстояло совершить. Днем он был вождем своей флотилии и проявлял все достоинства превосходного морехода, хотя до отплытия не знал толку в мореходном деле и боялся даже сам себе в этом сознаться. Но раз Ричард во главе предприятия, так быть ему вождем! И вот он, с первой же минуты, сам повел свою флотилию и невредимо доставил ее к пристани.

Благополучно добрались они до Мессины — белой столицы, замкнутой в стенах. Увенчанная башнями, каланчами и сверкающими куполами, она глубоко вдавалась в лазурное море. Король Филипп должен был сухим путем прибыть в Геную со своими полчищами; еще не очень скоро ожидалось его прибытие. Не было также ни следа королевы-матери, Беранжеры или наваррского свадебного поезда.

Ранним утром произведена была высадка. Не успели сицилийцы протереть глаза, как войска Ричарда уже стали лагерем, окружив его окопами и воздвигнув перед ним полезнейшие сооружения — виселицы: на одной из них уже болтался какой-то воришка в предупреждение всем его сицилийским собратам. Покуда все шло складно и ладно. Первым делом Ричарда было отправить посольство к королю Танкреду, повелителю сицилийцев, с требованием немедленно прислать следующие предметы: 1) высокую особу королевы Жанны, сестры Ричарда; 2) ее приданое; 3) золотой стол в двенадцать локтей длины; 4) шелковый шатер; 5) сотню галер, оснащенных на два года. Отправив посольство, Ричард принялся забавляться соколиной и псовой охотой да краткими прогулками в Калабрию. В одну из них он отправился навестить аббата, блаженного Иоакима, который слыл одновременно пророком, философом и человеком холодного рассудка; в другую — травил вепрей. Вернувшись в октябре из второй отлучки, он нашел, что дела его идут довольно плохо.

Король Танкред избегал свидания с ним и не присылал ему ничего — ни столов, ни галер, ни приданого. Королеву Жанну он вернул ее брату, а кстати, и ее ложе; сверх того, так как она была все-таки королевой Сицилии, прислал мешок золотых на ее содержание; но очевидно дальше этого он не предполагал идти. Видя, какой оборот, по-видимому, принимают его планы, Ричард еще раз переплыл в Калабрию, произвел нападение на укрепленный город, заселенный сицилийцами, прогнал обитателей и водворил там на житье свою сестру и свою Жанну со всем грузом их женщин и с сильным гарнизоном. Затем он вернулся в Мессину.

Понятно, он тотчас же увидел, что его лагерю недолго продержаться тут. Грифоны — так назывались жители Мессины, — как рой ос, окружали его: не проходило дня, чтоб не был убит хоть один из его людей, или чтоб не было искусной засады, которая стоила ему доброй дюжины. Воровство считалось у грифона, по-видимому, любезностью, а душегубство чуть не одолжением. Но Ричард все еще надеялся на приданое и на мирное расставанье с королем Сицилийским, а потому строго приказал своим не делать никакого вреда никому из грифонов, разве уж попадется какой с окровавленными руками.