Наконец, восторг парижан превосходит все, что только можно описать: они бегут, рвутся увидеть короля ближе, забывают поднимать даже деньги, которые им щедро бросают герольды, пробиваются до самой его кареты и приветствуют громкими криками: «Да здравствует возлюбленный король наш Людовик!»

Герцогиня Шатору также вышла посмотреть на церемонию, но закрытая вуалью, дабы скрыть себя от взоров толпы. Король еще не ответил на ее письма, поэтому, несмотря на уверения Ришелье, она не знала еще, в каком отношении была к своему венценосному обожателю.

И потому вот что писала она герцогу Ришелье, находившемуся в это время в Монпелье:

«Он (король. — Прим, ред.) возвратился в Париж, и я не в состоянии описать вам радость добрых парижан. Как они ни несправедливы ко мне, я не могу их не любить по причине той любви, которую они имеют к своему государю. Они назвали его Возлюбленным, и этот титул заставляет меня забыть все зло, причиненное мне ими.

…Но думаете ли вы, что он меня еще любит? Он, может быть, считает себя виновным во многом и потому не решится возвратиться ко мне. Ах! Он не знает, что все мною забыто… Я не могла устоять против желания видеть его. Я оделась так, чтобы меня никто не мог узнать, и вышла с девицей Эберт посмотреть на церемонию.

Я видела его: на лице его была радостная улыбка, сердце его было растрогано; стало быть, он имеет еще теплые чувства. Я долго смотрела на него со вниманием, и вот что значит воображение: мне показалось, что он взглянул на меня и старался меня узнать.

Карета, в которой он сидел, ехала так медленно, что я могла вдоволь насмотреться на него. Я не могу вам объяснить то, что во мне происходило. Я была в ужасной тесноте и по временам даже упрекала себя за это пожертвование собою для человека, который так со мной поступил, но, увлеченная воздаваемыми ему со всех сторон похвалами, криками радости и громкими приветствиями толпы, я не в силах уже была думать о себе. Голос, раздававшийся возле меня, напомнил мне прежние мои несчастья… Он опозорил меня перед толпой».

Действительно, один человек из толпы узнал герцогиню Шатору. Закричав вместе с другими: «Да здравствует король!», он оборотился в ней и плюнул ей в лицо.

Торжественный въезд короля в Париж происходил 13 ноября. В этот же день, ночью, когда король и королева должны были почивать в Тюильри, услышали, что кто-то три раза повернул ручку двери, которая вела из комнаты короля в комнату королевы. Дежурные камерфрау разбудили тотчас королеву и сказали ей, что, по их догадкам, это был сам король, который желал, быть может, провести ночь в комнате ее величества. На это королева отвечала с печальной улыбкой:

— О! Вы ошибаетесь. Возвращайтесь лучше в свои комнаты и спите.

Но не успели дежурные улечься еще в свои постели, как у дверей снова послышался шорох.

На этот раз они подошли к дверям, отворили их: в дверях никого не было. Это заставило их идти справиться о короле на другую половину, однако им отвечали, что король в постели и что он вовсе и не предполагал идти на половину королевы.

Что король действительно не предполагал идти ночевать на половину королевы — это была правда, но что он был в своей комнате и спал — это была ложь.

Король, напротив того, встал украдкой, вышел из Тюильри, перешел Королевский мост и отправился на улицу дю Бак, где жила герцогиня Шатору.

Он хотел увидеться с герцогиней, узнать от нее, на каких условиях согласна она будет снова поступить ко двору, и извиниться перед ней.

За четверть часа до прихода короля герцогиня, сомневавшаяся в его возвращении к ней, говорила самой себе, что она была бы очень счастлива, если бы могла возвратиться ко двору, даже без всяких условий. Но когда ей доложили и короле, и притом в такую позднюю пору, — что заставляло ее некоторым образом предугадывать намерения короля, — она снова сделалась гордой и говорила с ним не как изгнанница, а как фаворитка.

Поэтому неудивительно, что на поставленный королем вопрос она отвечала в следующем тоне:

— Государь, я очень рада тому, что мне не пришлось по вашему приказанию гнить в тюрьме. Я довольна тем, что наслаждаюсь свободой… И лучше соглашусь остаться тем, чем я теперь являюсь, нежели возвратиться ко двору, куда я не иначе поступила бы, как при условиях, на которые, без всякого сомнения, вы бы, государь, не согласились.

— Забудьте, принцесса, о том, что происходило в Меце, — отвечал ей король. — Поступайте снова ко двору, как будто бы ничего и не было. С этой же ночи переселитесь на вашу прежнюю квартиру в Версаль и будьте снова гофмейстериной двора дофины.

Но король не мог дешево поквитаться со своей фавориткой. Шатору требовала, чтобы принцы крови были удалены.

На это король отвечал ей, что и без того уже перед ними виноваты в том, что не допускали их к нему во время его болезни, и что поэтому теперь месть принцам неуместна.

Шатору требовала, чтобы Морпа и жена его были изгнаны.

Но на это король отвечал, что Морпа, с которым он занимался и обсуждал дела гораздо охотнее, чем с кем-либо другим, ему весьма полезен и что поэтому он не решится удалить его от двора.

Шатору требовала, чтобы Морпа перед ней по крайней мере извинился.

Король не отказал в этом желании своей фаворитке: Морпа должен был извиниться, и не так, как бы он сам захотел, а как захочет герцогиня.

Шатору требовала, чтобы герцоги Шатильонский, Бульонский, епископ Суассонский, патер Перюссо, герцог ла Рошфуко и Бальруа были также изгнаны.

— А что касается этих господ, то я вам их уступлю, — сказал король, — дело о герцоге Шатильонском уже закончено.

При этих словах он показал герцогине приказ, подписанный им несколько дней назад, который он нарочно держал у себя для того, чтобы показать ей.

Тогда все было забыто, и герцогиня, от которой король вышел только на другой день утром, чтобы возвратиться в Тюильри, осталась очень довольна ночью с 13 на 14 ноября, хотя и жаловалась на головную боль и лихорадку.

Через шесть дней, то есть 20 ноября, герцогу Шатильонскому был объявлен королевский приказ, и он немедленно должен был выехать из Парижа, ни с кем даже не попрощавшись.

Что касается герцога ла Рошфуко, то письмом короля ему повелевалось оставаться жить в своих поместьях впредь до нового приказания — это письмо король адресовал на имя Морпа.

Герцог Бульонский получил приказание удалиться в герцогство Альбертское, где ему был отведен для жилища ветхий дом, в котором уже двести лет никто не жил.

Что касается Перюссо, то король хотел наказать его так же, как наказал герцогиню: в присутствии его, и как бы не замечая, что он тут находится, он посылал за начальником послушников иезуитского ордена и долго разговаривал с ним. Таким образом прошел месяц — король не разговаривал со своим духовником, который думал уже, что он впал в совершенную немилость. Наконец, по прошествии месяца, король сжалился над ним и объявил, что он так же к нему благорасположен, как и всегда.

Епископ Суассонский был сослан в свою епархию, и не по письменному, а по словесному приказанию.

Бальруа ведено было возвратиться в Нормандию.

Морпа, который, по приведении в исполнение всех этих королевских приказаний, видел, что наконец и до него доходит очередь, получил приказание отправиться к герцогине Шатору с извинением и вместе с тем просить ее переехать на жительство в Версаль.

— В каком же роде должен я буду начать мою речь к герцогине, можете вы мне это сказать, государь? — спросил министр.

— Так, как тут написано, — отвечал Людовик XV, показывая ему свернутый вчетверо лист бумаги.

Морпа взял речь и представился к герцогине, но камердинер герцогини, предуведомленный, вероятно, о его посещении, объявил ему, что госпожи нет дома.

Морпа спросил госпожу де Лараге. Ему отвечали, что ее также нет дома. Тогда он объявил, что приехал к герцогине и сестре ее от имени короля: его тотчас впустили.