— Черт возьми! — вскричал колосс. — Неужели ты считаешь, что Бог создал слона для того, чтобы тот питался зернышком риса? Нет, дорогой мой, слон — это обладающее высшим разумом животное, которое за один раз съедает то, чем могли бы весь день кормиться пятьдесят обычных животных; на десерт оно пожирает все цветы целой рощи апельсинных деревьев; чтобы сорвать себе пучок клевера, оно вытаптывает весь арпан земли, на котором можно было бы собрать тысячу пучков. Ну, и что ж, по-моему, это нисколько не мешает уважать слона; все относятся к слону с почтением, и каждый его сосед боится, как бы слон не отдавил ему ногу. Если я лже-Курий, то лишь потому, что считаю того Курия дураком и грязнулей: он жрал капустные кочерыжки с мерзких черепков из сабинской глины; он не сделал бы свою родину менее счастливой, поедая вкусные обеды из красивой серебряной посуды! И к тому же, гражданин Марат, только что ты нес вздор: говорил, будто в сравнении с моим твое вознаграждение находится в пропорции тысяча ливров к восьми миллионам.

— Да, я это говорил и повторяю.

— И что это доказывает? Лишь то, что за пять минут ученый может дважды повторить одну и ту же глупость; если бы я не стоил тысячу ливров в час, дорогой мой, поверь, господин аббат Руа не заплатил мне этих денег; кстати, попробуй, чтобы тебе заплатили бы столько же, попробуй!

— Да я сгорел бы со стыда, протягивая свою руку аристократам, — вскричал взбешенный Марат, — даже если бы они платили мне по двадцать четыре тысячи ливров в день!

— Значит, ты сам прекрасно это понимаешь, я был сто раз прав, советуя тебе покинуть службу у господина д'Артуа, где ты получаешь в сутки три франка семь су. Съезжай отсюда, друг Марат, съезжай!

Когда Дантон произнес эти слова, с улицы донесся сильный шум, а из окна можно было видеть слуг особняка, бегущих к воротам узнать свежие новости.

Но Марата было трудно взволновать — он послал Альбертину на разведку.

Дантон не был таким гордым и таким невозмутимым; при первом же крике он бросился к выходящему в коридор окну, распахнул его и с пониманием опытного знатока, смакующего возникший шум, как инспектор винных погребов дегустирует вино, прислушался.

Эти крики, эта суматоха, этот шум были последствием события, причину которого наши читатели узнали, побывав накануне вместе с нами в Пале-Рояле, под Краковским деревом.

Причиной этой была опала г-на де Бриена и возвращение г-на Неккера.

Последствием стал слух об этом, распространившийся в Париже и потрясший всех жителей столицы.

XIX. ЧУЧЕЛО НА ПЛОЩАДИ ДОФИНА

Кухарка Марата вернулась к хозяину, узнав, что происходит.

— Ах, сударь, — воскликнула она, — скоро у нас будет большая заварушка!

— Неужели, славная моя Альбертина? — спросил Марат, облизывая языком губы, словно кот, собирающийся укусить свою добычу. — И кто же шумит?

— Рабочие, сударь, да молодые судейские кричат: «Да здравствует господин Неккер!»

— У них есть на это право, ведь господин Неккер министр.

— Но, сударь, они кричат и другое.

— Черт возьми! И что же другое?

— Они кричат: «Да здравствует Парламент!»

— Почему бы им не кричать «Да здравствует Парламент!», раз он существует вопреки всему тому, что делали Людовик Четырнадцатый и Людовик Пятнадцатый, пытаясь его уничтожить?

— Ох, сударь, ведь они кричат еще и другое, куда более страшное!

— Говорите же, Альбертина, говорите!

— Они кричат: «Долой двор!»

— Вот как! — улыбнулся Дантон. — Вы уверены, что они это выкрикивают?

— Сама слышала.

— Но это призыв к мятежу.

— Дело в том, что двор сам позволил сбить себя с толку во время министерства этого злосчастного господина де Бриена! — возразил Марат.

— Ой, сударь, слышали бы вы, как рабочие и судейские требуют поступить с ним, да и с другим тоже!

— Кто этот другой?

— Господин де Ламуаньон.

— Ах, вот оно что! Наш почтенный хранитель печатей… И что же о нем говорят?

— Они кричат: «В костер Бриена! В костер Ламуаньона!»

Марат и Дантон переглянулись; между ними произошел обмен мыслями, которые очень легко можно было прочесть в их глазах.

Один хотел сказать: «Не из вашего ли клуба исходит этот мятеж, мой дорогой Марат?»

Но другой, казалось, спрашивал: «Не выли, мой дорогой Дантон, подбросили мятежникам немного золота принцев, соперников короля?»

Тем временем шум, проревевший, как ураган, удалялся, затихая, к центру Парижа.

Марат снова стал расспрашивать свою служанку.

— И куда идут эти добрые люди? — поинтересовался он.

— На площадь Дофина.

— И что они собираются там делать?

— Жечь господина де Бриена.

— Как? Жечь архиепископа?

— Ой, сударь, наверное, они хотят сжечь лишь его чучело, — простодушно пояснила Альбертина.

— Сожгут чучело или его самого, все равно это будет любопытное зрелище, — сказал Дантон. — У вас нет желания взглянуть на этот спектакль, мой дорогой Марат?

— Право слово, нет, — ответил карлик. — Там могут избить: полиция будет в ярости и бить станет крепко.

Дантон самодовольно посмотрел на свои кулаки и сказал:

— Вот что значит быть Дантоном, а не Маратом; я-то могу удовлетворить свое любопытство — природа позволяет мне сделать это.

— А мне природа советует отдохнуть, — возразил Марат.

— Тогда прощайте… Пойду взгляну, что происходит на площади Дофина, — объявил колосс.

— А я закончу главу романа о Потоцком, — сообщил Марат. — Сейчас я как раз пишу о счастливом одиночестве в благоуханных долинах.

— Ого! — вздрогнув, воскликнул Дантон. — По звуку кажется, будто стреляют по команде… Прощайте, прощайте!

И он выбежал из комнаты.

Марат же заточил новое перо — такой расход он позволял себе лишь в минуты большого удовольствия — и спокойно принялся писать.

Дантон не ошибся, и Альбертина говорила правду: вспыхнул бунт и часть мятежников направлялась к площади Дофина, где у них был назначен общий сбор; здесь шумная и беспрерывно увеличивающаяся толпа горланила: «Да здравствует Парламент! Да здравствует Неккер! Долой Бриена! Долой Ламуаньона!»

Поскольку наступали сумерки, то рабочие, закончившие свой трудовой день, судейские, покинувшие канцелярии и суды, буржуа, оставившие ужин на столе, сбегались сюда со всех сторон, пополняя ряды мятежников и приумножая слухи.

Мятеж начался оглушительным грохотом кастрюль и котелков. Чья рука направляла этот грандиозный шум, который, словно разрубленная на тысячи кусков змея, расползался по всему Парижу, стремясь слиться в единое тело? Никто никогда этого не узнал; однако 26 августа в шесть часов, хотя ни одного человека об этом не предупреждали, все были готовы к мятежу.

Так как центром этого движения и этого шума была площадь Дофина, все соседние улицы и набережные, а особенно Новый мост заполнили крикуны, а главное, зеваки, сбежавшиеся поглазеть на суматоху, которую с высоты своего бронзового коня созерцал бронзовый Генрих IV.

У парижского народа есть одно примечательное качество — его любовь к преемнику последнего из Валуа. Чем обязан Генрих IV популярностью, пережившей поколения? Своему уму? Своей несколько сомнительной доброте? Знаменитой фразе о курице в супе? Любви к Габриель?

Своим спорам с д'Обинье? Одной из этих причин или всем этим причинам сразу? Мы не сможем ответить на эти вопросы, но фактом было то, что и на сей раз Генрих IV привлек внимание окружавших его статую людей, которые, прежде всего ради своей собственной безопасности, объявили: никто не проедет по Новому мосту в карете, а те, что, выйдя из карет, будут переходить его пешком, должны кланяться статуе Генриха IV.

И вот по воле случая третьей каретой, подъехавшей к мосту, стал экипаж господина герцога Орлеанского.

В начале этой книги мы уделили весьма много внимания господину герцогу Орлеанскому и рассказали, что он из-за своей англомании, своих странных пари, всем известных оргий, а особенно бесстыдных спекуляций утратил лучшую часть той популярности, которую позднее ему снова создаст Мирабо.